Мотив оставался тот же, но слова совсем другие:

Вспоминая эту пьесу и эту песенку, я должен честно признаться, что буква «ять» являлась заклятым врагом не одного только Иванова Павла, но и большинства нас, ребят.

И вот в январе восемнадцатого года приказом правительства старое правописание было заменено новым. В нем прежде всего отменялась ненавистная буква «ять». Узнав об этом, все ребята вздохнули с облегчением. Из нашей тройки этой отмене радовался больше всех я. У меня всегда была очень слаба механическая память на заучивание различных правил, шаков, слов, вообще всего того, что я не мог осмыслить, а должен был просто вызубрить. Поэтому буква «ять» была моим исконным врагом — врагом, который во всех диктантах, сочинениях и прочих письменных работах неизменно одерживал надо мной решительную победу. Этот враг поражал меня двадцатью и большим количеством грубейших ошибок.

Сколько я ни старался, я никак не мог понять, почему в одних словах надо писать обыкновенное «е», а в других «ять»?

Кстати, этого тоже не понимали и остальные ученики.

Наша прежняя суровая наставница — бабка Лизиха — бывало, прямо из себя выходила от ярости.

— Дурачье! — кричала она, стуча по столу дубовой линейкой. — Буква «ять» пишется в тех словах, где слышится открытый звук «е»: бег, бегун, беглянка, бека, бедняжка… Слышите, «е» звучит открыто. Когда вы его произносите, вы растягиваете рот в стороны. Вот тут и нужно писать букву «ять».

Но я, увы, никак не мог уловить эту разницу. Почему, например, слово «мех» — через «ять», а слово «меч» — через «е». Или «сметана» — через «е», а смена — через «ять». Еще труднее было запомнить так называемые исключения, то есть слова, где явно слышался закрытый звук «е», а все-таки надо было писать «ять». Например, существительные: гнезда, звезды, седла, или глаголы: цвел, брел, надеван, запечатлен…

Конечно, на все это имелись точные обоснования и правила, но поди-ка вспомни их все сразу во время диктанта. Да пока будешь одно слово вспоминать, весь диктант кончится. Вот я и сажал с этим злосчастным «ять» ошибку на ошибке.

Совсем другое дело, если данное слово в твоей памяти свяжется с чем-нибудь ярким, определенным. Вот, например, я на всю жизнь запомнил, что в слове «запечатлен», там, где слышится звук «ё», надо было писать букву «ять».

Запомнил я это при следующих обстоятельствах. Тогда еще мы учились в школе бабки Лизихи. Помню, учебный год только начинался. Сентябрь стоял жаркий; мы, ребята, после школы бегали обычно на речку выкупаться.

Вот однажды прибегаем вдвоем — я и Боря. Разделись. Гляжу, у Бориса на том самом месте, на котором сидят, огромный синяк. Да какой интересный, словно линейка отпечаталась, будто нарисовал ее кто.

— Когда же это тебе досталось? — спрашиваю у Бориса.

Он беззаботно махнул рукой.

— Вчера бабка Лизиха припечатала.

— За что же?

— Да, помнишь, диктант писали? Ну, я «запечатлен» через «е» написал. Лизиха мне и запечатлела линейкой для памяти.

— Теперь не забудешь, — засмеялся я.

— Да где там упомнить! — Борька безнадежно махнул рукой. — Подживет — опять забуду. — И он бултыхнулся в реку.

А я вот на всю жизнь это запомнил. Да только, выходит, зря запоминал — отменили букву «ять». Зря тогда и Борька пострадал. А впрочем, он столько всегда страдал: одним разом больше, одним меньше — это, как говорится, уже не в счет.

Отменили тогда же и твердый знак. Много кое-чего отменили.

— Правильно сделали, — радовались ребята.

В общем, один наш злейший враг — правописание — был если не совсем уничтожен, то, во всяком случае, здорово разбит; справиться с ним теперь было много легче.

Но оставались и еще враги. С ними мы тоже боролись по мере сил.

Немецкий язык мы наотрез отказались изучать из патриотических чувств: «Станем мы еще язык врагов изучать!» Хуже дело обстояло с французским. Тут уж патриотизмом не отговоришься: французы ведь были нашими союзниками.

Тут мы пошли совсем по иному пути. Раз союзники, значит, и действовать должны в согласии с нами. У нас упростили правописание, а у них почему не упрощают? Написано одно, а читать нужно совсем другое — чепуха это. Кто-то даже пустил в школе слух, что и у французов тоже все упростили, только наши учителя об этом еще не знают, а может, и знают, да помалкивают. Им-то что?! Они в свое время все эти премудрости назубок выучили, им самим легко. Вот и измываются над нами: позубрите-ка, мол, и вы теперь, голубчики.

Нет, дудки! Не такое время теперь, чтобы над молодежью издеваться! Не хотят учителя идти в ногу с веком, мы сами пойдем. И вот мы самостоятельно произвели маленькую реформу во французском языке: стали писать так, как слышится, без всяких там старорежимных выкрутасов.

Учительница была старенькая, очень добрая. Соберет, бывало, наши тетрадки, почитает, почитает и за голову схватится.

— Что же вы, разбойники, делаете?! На каком же это языке написано?

— На новофранцузском, — хором отвечали мы. — Он уже во всей Франции введен, только вы это от нас скрываете.

— Да почему же я скрываю? — ужасалась учительница.

— Потому что вам буква «ять» очень дорога. Ее уже вконец изничтожили, а вы все ее пишете. Вот и французские «яти» на память бережете.

Старушка в отчаянии махала рукой и, совсем расстроенная и сбитая с толку, уходила из класса.

Хуже всего дело обстояло с самым опасным врагом — с математикой. Тут уж сколько мы ни ломали голову, так ничего и не удавалось ни выкинуть, ни упростить.

В младших классах было попроще. Там кое над чем еще можно подумать, например насчет дробей. К чему эти десятичные? Ну, дроби и дроби. Не все ли равно, на сколько частей яблоко разделить: на две, на три, на пять или на десять? Там, в младших классах, конечно, кое-что можно было и выкинуть и упростить. Но ведь десятичные дроби мы давно уже прошли и усвоили. Стоит ли с ними возиться? Разве только из желания облегчить жизнь малышам. Но как ни стыдно сознаться, а старая русская пословица восторжествовала: «Своя рубашка ближе к телу». Поэтому мы прежде всего думали о реформе того, что угнетало нашу личную жизнь.

Алгебру упростить никак не удалось да и геометрию тоже. Единственно, до чего мы додумались, — это позволяли себе не придерживаться каких-то обязательных «геометрических» выражений. В одних случаях почему-то написано вращаем вокруг какой-то точки, до тех пор пока другие не совпадут. А рядом накладываем одну фигуру на другую, чтобы соответствующие точки совпали.

Что за ерунда! Почему в одном случае надо вращать, а в другом накладывать — не все ли равно? Пусть кто как хочет, так и говорит. Важно, чтобы точка в точку попала, а уж как она там попадет — накладкой или вращением, — это уже сущие придирки.

Конечно, немножко это дело упростило, но, к сожалению, маловато. Все эти «подобные» треугольники, эти окружности, касательные, секущие как были, так и остались. Прямо черт ногу в них сломает.

Но, в общем, нужно сказать, что учение в новой школе резко отличалось от учения в школе бабки Лизихи. Отличалось прежде всего по самому принципу, подходу к изучаемому предмету. У бабки Лизихи мы всё учили наизусть, все назубок, от доски до iockh, совершенно не размышляя, не анализируя, не критикуя. Здесь же как раз наоборот: мы почти ничего не учили, но зато все время размышляли, критиковали и анализировали. Особенно много мы анализировали, правда всегда в одном и том же плане: нельзя ли что-нибудь упростить, выкинуть или хотя бы сократить?

Да, я чуть было не забыл упомянуть еще об одном поверженном враге — это о законе божьем. Для меня лично этот враг был, пожалуй, пострашнее буквы «ять». В младших классах, пока мы учили разные легенды про сотворение мира, про Адама и Еву, про Иисуса Христа, все это было похоже на занимательные сказки и даже интересно. Но вот в старших классах вместо этих сказок пришлось учить богослужение, какие-то славянские тексты… И тут моя память совершенно отказала. К своему ужасу, я убедился, что сколько ни долблю какие-то непонятные мне тексты, запомнить их я не в состоянии. А ведь в старой школе закон божий считался самым главным предметом. По русскому, по математике, по любому другому предмету можно было получить тройку. Неважная отметка, но все-таки удовлетворительная. А тройка по закону божьему — это считалось просто позор, скандал! Но я и на тройку не мог ничего осилить. Учи не учи — все равно ничего не помню.