Георгий Скребицкий

У птенцов подрастают крылья

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

У птенцов подрастают крылья, молодежи тесно становится в родном гнезде, тянет выбраться из него, сперва кое-как, хоть недалеко, перепархивая с дерева на дерево, с куста на куст, полетать вокруг, ознакомиться с тем, что есть поблизости.

Это еще не дальние перелеты в чужие края, даже еще не кочевки в соседние поля и леса — это пока еще только проба сил, подготовительная тренировка к предстоящим скитаниям.

Такие птенцы-подростки, едва слетевшие с гнезда и начавшие перепархивать с ветки на ветку, зовутся слётками, или поршками. Эти слетки, или поршки, есть не только в птичьей семье, но и в людской.

В начале жизни наступает пора, когда уже перестаешь быть ребенком, а до юноши еще не дорос. Подросток — говорят про тебя. И это очень точно, очень верно сказано. Уже не малыш, но еще и не взрослый, а именно подросток, вот так, как в лесу бывает молодой подлесок.

И всё в эту пору у тебя подрастает: и туловище, и особенно руки и ноги. Они становятся какими-то несуразно длинными. Дома не успевают отпускать рукава у курточки и брюки. Только все сделали как следует, а через месяц глядь — опять уже коротки.

В такую пору и голос, как говорят, ломается. Он то по-детски тонкий, то вдруг забасит, точь-в-точь как у подростка-петушка: это уже не цыплячий писк, но еще и не петушиное пенье, а так, что-то промежуточное, толком и не разберешь что.

Подросток уже не ребенок; хочется быть взрослым, свободным от повседневной опеки, независимым. И желания, и интересы появляются не детские. И знакомства, и дружба завязываются по-новому, уже не на почве прежних детских игр. Но вместе с тем сколько совсем еще детского остается в душе, в интересах, в делах.

Я отлично помню себя в эту пору. Я уже имел настоящее охотничье ружье, ходил со взрослыми на охоту и в то же время частенько, гуляя один в саду или в лесу, играл сам с собой в охоту. Суковатая палка превращалась в ружье, а пеньки и наросты на деревьях — в птиц и зверей. И, скажу правду, до сих пор не знаю, какая из двух охот, настоящая или придуманная, была мне более интересна.

Детство еще не ушло, не отпускало, тянуло к себе, юность уже звала вперед, манила куда-то в неведомые дали. Именно об этой поре жизни так хорошо сказано у Герцена в его «Былом и думах»: «Ребячество» с двумя-тремя годами юности — самая полная, самая изящная, самая наша часть жизни да и чуть и не самая важная: она незаметно определяет все будущее».

Ранняя юность — тревожное, но чудесное время, время новых знакомств, новых увлечений, «время первых пробных полетов вокруг родного гнезда».

И дальше в той же книге Герцен пишет: «Каждая жизнь интересна если не в отношении к личности, to к люхе, к стране, в которой она живет».

В лом мне посчастливилось. Лично мое «ребячество» с двумя-тремя годами юности — это 1917–1921 годы. Это первые годы революции. Пусть я тогда был еще слишком юн и не мог многое понять, оценить, осмыслить. Но я все-таки был живым свидетелем того, как повсюду, будто вековые, уже одряхлевшие деревья, рушились старые устои жизни и на смену им появлялись первые ростки нового, никогда и нигде дотоле не виданного.

В своей повести я буду писать только о том, чему был лично свидетелем, что увидел сам глазами подростка, или о том, что узнал от своих тогдашних друзей. Пусть это будут немногие строки, порой всего лишь отдельные отрывочные заметки о больших, важных событиях. Но и об этих событиях я хочу рассказать, как о чем-то своем, мной лично пережитом.

Итак, у птенцов подрастают крылья… Настала пора вылетать из гнезда, вылетать и впервые знакомиться с тем, что тебя окружает.

Об этом-то я и расскажу вам, мои дорогие друзья-читатели, в своей повести «У птенцов подрастают крылья», которая является продолжением моей книги о детстве — «От первых проталин до первой грозы».

Я РЕАЛИСТ — УРА!

— Довольно. Хорошо. Очень хорошо! — прервал меня экзаменатор. Он снял очки и, протирая их, улыбнулся приветливо, совсем по-домашнему. — Можете идти домой.

Не чуя от радости ног, я вышел в широкий коридор.

Ах, как хотелось припуститься во весь дух по этому блестящему, как стекло, паркету! Однако я сдержался и чинно вошел в просторную приемную.

— Ну как, сдал? — волнуясь, спросила мама.

Я не успел ответить. Мой ликующий вид сказал все без слов.

— Сдал! Слава богу, слава богу! — просияла мама и стала сразу такая молодая, такая счастливая. — Нужно сейчас же на почту, Михалычу телеграмму дать: он ведь ждет, тоже волнуется.

Я кивнул. На душе было слишком хорошо, даже не хотелось говорить. Да и разве выразишь словами настоящее, полное счастье!

Мы сели на диванчик. Маме не терпелось узнать все подробно, что меня спрашивали, что и как я отвечал.

Я вкратце рассказал. Мама слушала, широко раскрыв глаза, улыбаясь и поминутно качая головой.

— Так и сказал: «Хорошо, очень хорошо!»? — переспросила она, видимо желая еще раз услышать, как меня похвалил учитель. И потом, глубоко вздохнув, украдкой перекрестилась. — Ну и слава богу. Теперь можешь все лето отдыхать, ловить рыбу, бабочек… Что хочешь, то и делай.

— Мама, а отпустишь меня с ребятами на рыбалку с ночевкой? — быстро спросил я, спеша воспользоваться такой подходящей минутой.

— Отпущу, и с ночевкой отпущу, — счастливо улыбаясь, ответила мама. Но тут же, будто спохватившись, прибавила: — Только, конечно, если погода хорошая. А в дождь, в сырость разве можно?..

— Нет, нет, в хорошую погоду, — перебил я, видя, что разговор принимает нежелательный оборот.

На это мама только рукой махнула: что, мол, с тобой теперь поделаешь!

В это время из коридора вышел какой-то важный господин в в синем мундире с золотыми пуговицами. Он подошел к нам и, приветливо улыбаясь, протянул маме руку.

— Поздравляю. Ваш сын сдал все экзамены. Мы его принимаем в пятый класс.

— Хорошо сдал? — сияя от счастья, спросила мама.

— Хорошо, молодец! — и господин в мундире потрепал меня по плечу. — Осенью придет к нам, будет у нас учиться.

— А как же теперь… — мама немножко замялась, — теперь, после революции, все по-старому будет, или как-нибудь по-другому, по-новому?

Господин пожал плечами.

— Думаю, по-старому. Пока никаких указаний не имеем.

Мама облегченно вздохнула.

— Ну и хорошо!

Мы спустились в прихожую. Старичок швейцар засуетился, подавая маме летнее пальто, шляпу и зонтик.

Одевая пальто, мама не выдержала. Она кивнула головой в мою сторону и сказала старичку:

— А мой-то в пятый класс выдержал. С осени у вас учиться будет.

— Вот это хорошо. Это очень хорошо! — почему-то обрадовался швейцар. — Я ихние галошки тогда крестиком помечу, чтобы не перепутали, не переменили. Это ведь детвора. За ними только гляди да гляди!