Все теоретики Гоэтии во главе с Ямвлихом говорят о веществах, способных принимать в себя богов (пневматическая импрегнация), и о знаках, обладающих свойством связывать богов с названными веществами. Кто не узнает в этом с первого же взгляда материю и форму магического таинства?[302]

Теория таинств идентична в Религии, в Черной и в Высшей Магии. Если мы рассмотрим священника, совершающего обряд крещения, колдуна, насылающего порчу, или мага, изготавливающего талисман или пантакль, то мы не сможем не признать сакраментальный характер всех трех операций[303], священных или святотатственных, благотворных или же пагубных — какая разница? Но этот характер — двоякий; он заключается, главным образом — и мы не устанем это повторять — в сочетании двух взаимодополняющих и необходимых друг для друга элементов: материи таинства и его формы; иными словами, тела таинства и его души. Меняется только намерение, но — будь то естественная вода для крещения, восковая фигурка для наведения порчи или металлический кружок для вливания силы в талисман — эти различные предметы образуют материю таинства. И, с другой стороны, произносимые слова — будь то небесное заклинание, инфернальное проклятие или магическое освящение — образуют форму таинства.

Более не останавливаясь на этом тройном сопоставлении, предоставим читателю самому без труда вывести многочисленные аналогии, подобные этой; а сами вернемся, наконец, в исключительную область Черной магии, чтобы отныне придерживаться, насколько это возможно, чистого и простого описания ее ритуалов и мистерий.

Колдующих можно разделить на три большие категории, в зависимости от побудительного мотива, который им можно приписать. Первый класс будет включать в себя жертвы нездорового любопытства или безумной гордыни: они мечтают о том, чтобы внушать уважение другим людям, выставляя напоказ свое сверхъестественное могущество!.. Второй класс будет охватывать тех, кого гложут слепая ненависть и зависть, натуры, опьяненные местью и творящие зло ради самого зла. Наконец, третий класс образуют черные маги, прельстившиеся перспективой воображаемой наживы, внушениями алчности или похоти, цель которых — удовлетворение своих корыстолюбивых или грубых страстей.

Что же касается самих деяний колдуна, то они еще более естественно делятся натри основных класса: его преступления против Бога, против самого себя и против своего ближнего.

Боден в IV книге «Демономании» приводит менее обобщенное и менее полное, хотя и более подробное разделение. Он насчитывает пятнадцать видов гнусных преступлений, которые, если ему верить, лежат на совести почти всех колдунов: «Хорошо удостоверено, — пишет он, — что колдуны, заключившие ясный договор с Дьяволом, обычно виновны во всех или в большей части этих злодеяний»[304].

Вот их краткое перечисление: 1) оскорбление Божьего величия; 2) богохульство; 3) клятва верности Дьяволу; 4) оставление Дьяволу родившихся детей или тех, что должны родиться; 5) принесение в жертву Дьяволу упомянутых детей; 6) их посвящение Дьяволу еще в утробе матери; 7) клятва в сатанинской пропаганде; 8) клятва, данная именем Дьявола и в его честь; 9) кровосмешение; 10) человекоубийство с целью добывания человеческой плоти и органов, необходимых для приготовления колдовских снадобий; 11) антропофагия, привычная для участников Шабаша; 12) использование ядов и приворотных зелий; 13) порча, губящая скот; 14) порча, делающая землю бесплодной, вызывающая град и уничтожающая урожай; 15) наконец, телесное совокупление с демонами и исчадиями ада.

Если мы станем на ретроспективную точку зрения законов, действовавших на всем протяжении средних веков, и юриспруденции, всё еще господствовавшей в те времена, когда жил Боден, то нам нетрудно будет заметить пробелы, которые имеются в этой несовершенной и порочной классификации: важно подчеркнуть, между прочим, отсутствие в ней такого преступления, как ересь, которую можно безошибочно вменить в вину всякому колдуну. Это преступление — наряду с призыванием и поклонением Дьяволу, о которых шла речь в предыдущей главе, — входит, согласно данной точке зрения, сразу в две категории: оскорблений Господа и серьезных прегрешений против самого себя.

Как бы то ни было, мы будем, главным образом, обсуждать порчу в собственном смысле слова или колдовские деяния, совершенные с целью нанести вред ближнему.

Нанести вред ближнему — таково заветное желание «вассалов» Сатаны.

Но прежде чем перейти к детальному рассмотрению наиболее употребительных суеверных обычаев этих презренных негодяев, нам представляется уместным привести в качестве примера очевидный и хорошо удостоверенный факт действительного колдовства, который мы заимствовали из судебных хроник XVII столетия.

Следует отметить, к чести Парламента Парижа, что в нем существовала традиция проявлять относительную умеренность в вопросе колдовства. Там не принималась судебная практика Боге и Ремигиев: в отличие от провинциальных парламентов, где обычай требовал отправлять на костер даже за простое суеверие[305], парижские судьи по большей части предавали огню колдунов лишь тогда, когда были твердо убеждены в том, что они своими манипуляциями вызвали смерть какой-либо особы или, по меньшей мере, нанесли материальный ущерб, как-то: гибель скота или потрава урожая.

Так, когда бальи города Паси приговорил за эти последние преступления, правда, в отсутствие прямых улик, нескольких крестьян к казни через повешение и сожжение (это было в промежутке между 1687–1691), Парламент счел своим долгом отменить приговор первой инстанции и заменить смертную казнь каторжными работами. Он считал вину подсудимых, нанесших ущерб, несомненной; но были ли вызваны эти губительные последствия магическими операциями или всего-навсего естественными средствами? Суд затруднялся ответить на этот вопрос.

Решительные доказательства не заставили себя долго ждать, и те из них, что привлекли внимание к процессу пастуха Ока, казались столь убедительными, что эта серия судов вызвала широкий резонанс по всей Европе.

Факты весьма любопытны. Я хочу привести их краткое изложение.

Определяющим мотивом для предъявления иска Оку явилась странная инфекция, истреблявшая тогда скот. Общественное мнение изобличало в нем виновника этого бедствия.

Осужденный лишь на каторжные работы высшим судом Паси 2 сентября 1687 года, Ок решил обжаловать приговор бальи. Но в спорных случаях колдовства Парижский суд пересматривал только смертные приговоры. У него же был не тот случай, и решение по его делу было утверждено Парламентом 4 октября следующего года. Снисходительность первого судьи, соответствовавшая на сей раз судебной практике апелляционной палаты, выдавала сомнения этого должностного лица в действительной причине эпидемии, поскольку он вынес приговор лишь отравителям стад «с помощью испражнений и других естественных средств». Между тем, несмотря на арест пастуха, падеж скота еще более усилился. Отсюда возникло множество догадок и подозрение в том, что судья ошибся.

Дабы рассеять сомнения — ведь Ок по-прежнему находился в парижской тюрьме, — решено было отправить к нему сокамерника в лице некоего Беатриса, принадлежавшего к той породе доносчиков, которых с тех пор окрестили «подсадными утками».

Проследим за ходом событий. Хитрость удалась как нельзя лучше: Беатрис напоил пастуха, который доверился ему и проговорился. Он признался, что закопал в одной конюшне «груз магической отравы и произнес девять заклинаний». Эпидемия не прекратится, поспешил он добавить, пока эти чары не будут разрушены.

Что же делает Беатрис? Идет и рассказывает обо всем коменданту Ла-Турнеля, человеку благоразумному и рассудительному, который приказывает ему еще раз напоить колдуна, чтобы выведать у него, как можно разрушить колдовские чары. В пьяном угаре Ок соглашается на всё, не задумываясь о том, что прямым следствием снятия чар станет смерть его самого — их виновника. Ведь в Гоэтии существует грозный закон — так называемый закон возвратного удара, — по которому любой поток магического отравления, отведенный от цели, которую он должен был поразить, возвращается в точку своего исхода с удвоенной силой; с этого времени колдун безвозвратно погублен, если он не сумеет направить смертельный ток на голову третьего человека — замещающей жертвы, которая умирает вместо него.