Серафен схватил ее. Она была тяжелее только что извлеченных им кирпичей, продолговатая коробка, способная вместить около килограмма кускового сахара. Судя по цвету, напоминавшему цвет хлебной корки, она долгие годы подвергалась воздействию дыма и копоти, однако на крышке еще можно было различить картинку, изображавшую пейзаж Бретани: холм с придорожным распятием и сидящую у его подножия женщину, созерцающую скалистую бухточку.

Серафен откинул крышку. Коробка была доверху заполнена 20-ти франковыми золотыми монетами. Серафен равнодушно смотрел на массу сверкающих луидоров, и на лице у него не дрогнул ни единый мускул, потом он закрыл коробку, даже не прикоснувшись к монетам, и отставил ее в сторону.

До наступления темноты оставалось еще около двух часов, и он не желал их терять. Нужно было разрушить остатки дымохода. С удвоенной силой он принялся орудовать кувалдой и киркой, но к тому времени, когда был нанесен последний удар, стояла уже глухая, безлунная ночь.

Измученный Серафен вытер лицо тыльной стороной ладони. Он походил на трубочиста, с головы до ног перемазанного в саже, с волосами, слипшимися от каких-то жирных частиц.

Усталым движением Серафен подхватил металлическую коробку, сунул ее в вещевой мешок и, оседлав велосипед, отправился в Пейрюи.

Когда жужжание педалей и скрип плохо смазанной цепи наконец затихли вдалеке, легкая зыбь пробежала по лавровой рощице, окаймлявшей дорогу. Кто-то, осторожный, словно кот, выскользнул из зарослей, с минуту прислушивался, как осыпаются с разрушенных стен мелкие камешки и отваливается сухая штукатурка, после чего, крадучись, обогнул развалины и через брешь, зиявшую на месте снесенного дымохода, проник в кухню. Ворча, он пробирался через обломки, потом щелкнул зажигалкой — и язычок пламени выхватил из темноты пустой тайник, который Серафен не успел разрушить. Мгновение спустя свет погас. Человек продолжал ворчать, было слышно, как из-под ног у него осыпается щебень. Наконец он выбрался на тропку, бегущую через холмы, и скрылся в ночи.

Серафен поставил велосипед под навес и, сняв рабочую одежду, бросил ее в деревянный короб. Через внутреннюю дверь, которая выходила на лестницу, он поднялся к себе в кухню, открыл кран колонки и намылился с ног до головы хозяйственным мылом. Потом вымылся еще раз — с туалетным мылом «Микадо», которое приберегал для особо торжественных случаев. Покончив с этим, Серафен побрился и надел чистое белье. Затем он вернулся обратно в кухню, захватив с собой найденную в тайнике коробку. Он вымыл и ее тоже, а губку бросил в мусорный бак.

Только теперь Серафен ощутил, что голоден и хочет пить. Он разогрел суп, вскрыл коробку сардин и поджарил пару яиц. Запив все это кружкой красного вина, убрал со стола, после чего придвинул к себе металлическую коробку и долго смотрел на нее.

Бретонский пейзаж с женщиной и придорожным распятием связывался в его восприятии с образом матери. Возможно, она выбрала эту коробку на ярмарке в Маноске или Форкалькье. В любом случае она держала ее в своих руках. И поскольку он уничтожил все предметы, которых она когда-либо касалась, надлежало уничтожить и этот. Однако что-то не позволяло Серафену вот так швырнуть коробку в мусорный бак. Он представил, как по утрам, во время завтрака, мать брала из этой коробки сахар, чтобы положить в дымящийся кофе, пока отцу не вздумалось превратить ее в самодельный сейф и навсегда замуровать в тайнике над очагом.

Серафен непроизвольно поглаживал руками свою находку, прежде чем высыпать ее содержимое на покрытый клеенкой стол. И когда он опрокинул коробку, из нее выскользнули несколько сложенных вчетверо листков, которые, очевидно, лежали на дне под деньгами и упали на кучу луидоров.

Это были три листка плотной гербовой бумаги, солидные, будто банковские билеты, с черным отпечатанным номером, прожилками и водяными знаками, складывающимися в благородный лик Правосудия, увенчанного лавровым венком.

Листки были исписаны мелким, не слишком умелым, но зато очень четким почерком — настолько четким, что казалось, будто писали вчера. Текст на всех трех был одинаковый, за исключением нескольких слов, и гласил следующее:

Далее следовали две подписи, которые фигурировали также на гербовой печати, приложенной внизу и слева. Кроме имен и сумм, текст двух других векселей был идентичным.

Под 23 % годовых Фелисьен Монж предоставлял заем на пять лет в размере тысячи франков Дидону Сепюлькру, владельцу пресса для отжимания масла в Люре, и, на тех же условиях, тысячу пятьсот франков Гаспару Дюпену, кузнецу в Мэ. Тысяча, тысяча двести, полторы тысячи франков… Что это могло значить в то время?

Серафен припомнил, что в отчетах, представленных мсье Беллаффером, шла речь о продаже пахотных земель по цене сто франков за гектар. Сто франков в 97-м или 98-м году… Пять монет, из числа разбросанных на клеенке… Выходит, за тысячу тогдашних франков можно было купить 10 гектаров самой плодородной земли. Тысяча франков плюс двадцать три процента годовых — сказочная сумма! Да уж, тут было из-за чего пожелать смерти человеку. Ему и его семье. Трое неизвестных… Трос местных… Не их ли застал покойный приор острящими свои резаки на камне у источника Сиубер?

Серафен снова взял расписки, отброшенные было на кучу луидоров.

«…должна быть возвращена полностью в день св. Михаила 1896 года». В тот день, когда ему исполнилось 18 дней! И именно в ночь накануне этого дня…

Воспоминание ожгло его, точно молния. Он увидел Патриса Дюпена, сидящего у подножия кипариса, Патриса Дюпена, который сказал ему: «А знаешь, мой отец тебя боится…»

Серафен ударил кулаком по столу. Теперь все встало на свои места. Вот почему Мари Дормэр, Роз Сепюлькр и Патрис Дюпен так его обхаживали — отцы подсылали их в Ля Бюрльер, чтобы шпионить за ним! Все указывало на то, что именно эти трое совершили преступление.

— Определенно, они! — громко сказал Серафен.

Он машинально сгребал луидоры и, не пересчитывая, горсть за горстью ссыпал обратно в коробку из-под сахара. Взвешивая их на ладони, он понимал, что полная коробка — это много, очень много… Как его отцу удалось скопить такую сумму? Правда, ссужая деньги под 23 % годовых… Но чтобы давать взаймы, нужно ведь иметь начальный капитал!

Серафен взял одну из монет, чтобы как следует ее рассмотреть. Вот лицо, изображенное в профиль: бакенбарды, высоко взбитый кок. Тяжелые, обвисшие щеки придавали ему сходство с грушей. По краю шла надпись: «Луи-Филипп I король французский». Да ведь в царствование этого короля Мунже Юилляу, умершего в 1896 году в возрасте тридцати трех лет, еще не было на свете! Откуда же у него тогда эти луидоры, так легко пересыпавшиеся между пальцами, новехонькие, блестящие, словно чудом сохраненные от опошляющего прикосновения несчетного множества грязных рук, как будто никто и никогда к ним не притрагивался?

Ссыпав все монеты в коробку, Серафен вновь и вновь перечитывал долговые расписки, точно боялся забыть эти имена: Гаспар Дюпен, Дидон Сепюлькр, Селеста Дормэр. Долго-долго, в спокойствии и тишине деревенской ночи — только били часы да лепетала струя фонтана, иногда относимая в сторону ветром, — Серафен перебирал аккуратные листки гербовой бумаги, скрепленные красивой и безупречно четкой голубой печатью. Наконец он снова сложил их, положил на луидоры в том самом порядке, в котором нашел, и закрыл коробку. Затем встал и убрал ее на полочку над отливом, рядом со сковородкой.