Но среди этого сплошь татуированного, бритого, лысого или волосатого люда «абрек» выделялся каким-то полным отчуждением. Иногда он улыбался сам себе, каким-то своим странным разбойничьим мыслям, и улыбка у него была отнюдь не доброй.

– Охотовед местный, – почему-то тоже шёпотом произнёс Василич. – С нами едет. До посёлка Ямск.

Вадим уже знал, что их крохотное судно битком набито не только подозрительными личностями, но и незаконным оружием, краболовками, перемётами и вообще множеством оборудования и снаряжения, за наличие которого в свободной демократической России можно запросто получить тюремный срок. А охотовед вроде как считается представителем государственной машины подавления, поэтому его наличие на судёнышке выглядело по-настоящему противоестественным.

Но капитан Василич, опять же, относился к наличию охотоведа на борту спокойно, так что, похоже, «абрек» всё-таки был полноправной частью этого мира.

Вокруг поломанного бревенчатого пирса, сооружённого ещё в тридцатые годы при строительстве культбазы «Нагаево», толклось семь крохотных катеров «москитного флота». Ни морская инспекция, ни налоговая, ни пограничники, ни рыбнадзор, ни местный экстрасенс и ясновидец Саша Кашинцев, ежедневно с областного телеэкрана предсказывавший всем ужасное будущее, не имели ни малейшего представления о том, что составляло источник доходов владельцев этих катеров и населявших их экипажей. Незаконная добыча икры и рыбы, сбор морской капусты со дна моря и птичьих яиц со скалистых приморских обрывов, торговля цветным металлом с брошенных рыболовецких баз, контрабанда палёной водки, доставка многочисленного «левого» груза в погибающие от безработицы мелкие посёлки побережья, «круизы» для немногочисленных толстосумов, таинственные рейсы к иностранным пароходам за границу двенадцатимильной зоны не составляют и одной десятой дел, к коим привлекались эти страхолюдные серые, похожие на странных постукивающих бронированных тараканов судёнышки.

Зачастую эти катера служили в качестве постоянного места жительства их владельцев и немногочисленных экипажей. Так, в частности, обстояло дело с Василичем и его двумя матросами – Степаном и Перцем.

Вадим был практикантом-ихтиологом и должен был попасть на исследовательскую станцию на реке Яме, где его коллеги проводили учёт рыбы на скате мальков. Его дядя, в прошлом – инспектор ГИМС, а нынче – какой-то всеми уважаемый функционер в рыбном институте, пристроил его на разваливающийся катер постройки первой половины XX века, капитаном которого являлся Василич. Обшивка катера напоминала черепаший панцирь из-за наваренных на неё внахлёст четырёхугольных кусков металла различной толщины, размеров и формы. Каждая такая нашлёпка закрывала или трещину, или глубокую вмятину, или пробоину от ударов о камни. Вадим прикинул, что такими латками покрыто почти две трети площади днища.

– Что, боисся? – хрюкнул подошедший к шаркету по обнажённому морскому дну матрос Перец. – Не ссы, от них дно ещё крепче становится.

На отливе кораблик подпирался с обеих сторон специальными «ногами», сделанными из труб с квадратными площадками на концах. Укреплённые этими подставками пузатые катера-поплавки выглядели предельно забавно – как мультяшные космические корабли, стоящие на поверхности какой-то другой планеты.

Поверхность и впрямь была странной взгляду: ложе, на которое катера ложились килем, большую часть суток являлось морским дном.

– Когда выход? – обратился дядя Вадима к капитану Василичу, приведя молодого человека с рюкзаком на палубу шаркета.

– Когда-когда, – произнёс Василич сосредоточенно совершенно профессорским голосом, словно решая в уме теорему Бернулли. – Погрузимся и пойдём. С водой двинемся.

– Ну если с водой, – хмыкнул дядя, оставляя племянника на произвол судьбы.

Василич ждал воду уже третий день. Он познакомил Вадима со своими матросами – благообразным Перцем, похожим на графа Льва Николаевича, каким его изображают в школьных учебниках в момент посетившего его просветления, и страхолюдным Степаном – невысоким, свитым из мускулов, коротко стриженным мужиком около пятидесяти с рожей висельника. Перец же (впрочем, как и Василич) обладал искренним и даже по-детски недоумённым выражением лица, более приличествующим странствующему монаху или профессиональному жулику, нежели представителю одной из самых маргинальных прослоек общества. Правда, от странствующего монаха или графа Толстого Перец отличался ещё и замысловатой татуировкой, покрывавшей все его руки от плеч до кончиков пальцев, и странной, очень противной манерой издавать ржущие звуки по окончании каждой фразы. Всем же прочим – жирной, откормленной физиономией, на которой следы многочисленных возлияний легко сходили за печать раздумий и молитв, а также длинными, до середины спины, спутанными седыми волосами и такой же длинной, седой и вонючей бородой – он совершенно соответствовал нынешнему российскому архетипу странствующего мудреца. На блаженного искателя истины, причём взыскавшего её полной мерой и потому просветлённого, походил и сам капитан Василич. Крупный, голубоглазый, с огромной рыжей бородой и шевелюрой, обильно разбавленными проседью, он выглядел настоящим Капитаном – «обветренным, как скалы» и мудрым, как старый сивуч. Однако наличие на одном судне двух человек с просветлёнными лицами и по-детски чистыми глазами наводило неискушённого наблюдателя на мысль, что грязный и ржавый катер Василича является местом, где вершатся вышние таинства, способствующие очищению душ, искушённого же – о том, что обладатели такой внешности заняты чем-то таким, для маскировки чего надо этой внешностью обладать… А додумывать эту мысль уже особо и не хотелось.

Василич двигался несколько скованно, что Вадим относил на счёт неумеренного потребления горячительных напитков до, во время и после различных моряцких мероприятий. Однако через сутки его пребывания на катере (который за это время так и не двинулся с места) Перец сообщил, что Василич – пожизненный инвалид с ампутированными ступнями, которые ему, мертвецки пьяному, отгрызли собаки в Аяне в феврале 1993 года.

Все трое суток ожидания шаркет Василича постепенно наполнялся соляркой, ящиками с тушёнкой, мешками с хлебом, упаковками консервов, бутылками водки и пива, различными личностями, всё это доставлявшими на борт и не всегда с него уходившими. Все эти личности считали своим долгом выпить как минимум бутылку водки с постоянными обитателями катера, к коим автоматически считался причисленным Вадим, посудачить о предстоящем ходе рыбы, дизелях, инспекции ГИМС, воде, маршрутах других кораблей, брошенных посёлках на побережье, сроках вывоза икры и ещё тысяче и одной вещи, из которых состояла жизнь обитателей береговой полосы. Вадим же в этот отрезок времени ухитрился облиться с ног до головы соляркой при заправке, свалиться с трапа на гальку, трижды поесть вкуснейшего жареного палтуса, напиться вусмерть водки, протрезветь и снова напиться. В итоге всё малопонятное коловращение на пирсе и вокруг него стало казаться ему единственным естественным образом жизни.

Не сказать чтобы это коловращение выглядело очень размеренным и регулярным.

В какой-то момент по трапу загрохотали армейские ботинки, и двое грузных здоровенных мужиков в камуфляже и с оружием свалились в трюм.

– Хенде хох! – заорал один из них, мгновенно багровея от вспышки искусственно вызванного гнева. Его жирная, со всех сторон бритая голова приобрела пунцовый цвет, а глаза просто ушли в щели, образованные щеками и бровями. Вадим первый раз видел человека, у которого были жирные брови.

– Василич, сука, без разрешения в море собрался! Обыск! Щас обыск! Я вас всех до трусов протряхну! Бракоши проклятые! Где документы? Оружие, сети – всё мне! Мне! – мужик уже не орал, а визжал, срываясь на хрип, и, наконец, обессилев, упал задницей на рундук, от чего корабль содрогнулся от клотика до киля. Выпустив пар, мужичина огляделся и положил на грязный стол замусоленный листок, сверху которого значилось роковое слово «Протокол».