Велики были потери и на батарее Зарубы. Шаблий подошел к артиллеристам, когда те хоронили погибших товарищей. Он впервые видел бой с танками. Заметив полковника, лейтенант Заруба сказал:

— Ребят много погибло, и снарядов уже нет. Все, товарищ полковник, кончилась наша артиллерийская служба.

— Да, — подтвердил Шаблий. — Придется вам воевать в пехоте. Бери, лейтенант, своих людей и пошли с нами.

Солнце уже садилось, на фоне его кровавого заката вдали над Киевом метались пожары. Киев горел.

Подразделения, принимавшие участие в бою под Борисполем, разделились на две группы. Первую возглавил майор Сильченко и повел ее на Переяславль. Вторую — Шаблий. Его отряд пошел на село Вовчки, где должны были согласно договоренности встретиться отдельные стрелковые подразделения и сборный полк чекистов. Возле Вовчков командиры образовали группу для координации действий и выхода из окружения. Вошел в эту группу и Шаблий. Время не ждало, и они решили общими усилиями пробиваться на Пирятин и Лубны. Не было и часа, чтобы им не приходилось отражать атаки врага.

«Стоим!» — слышалось там и тут. Эти слова были у бойцов как боевой девиз: «Держимся! Стоим!»

Гитлеровцы знали, что имеют дело с чекистами, и стремились разбить их полк, взять в плен бойцов и командиров. Многие из бойцов были милиционерами, пожарниками, оперативными работниками в наркомате и не имели боевого опыта, военной выучки. Однако и они становились обстрелянными солдатами.

Сражались батальоны, роты… А подразделения уже потеряли больше половины состава. А враг продолжал наседать. Может быть, для фашистов на полях под Барышевкой и Переяславлем не было более важного задания, чем разбить полк Наркомата внутренних дел. А у бойцов полка, у красноармейцев была тоже лишь одна цель: «Выстоять! Или жизнь, завоеванная в бою, или смерть!»

— Сдавайтесь! — кричали с вражеской стороны в рупор. — Гарантируем всем жизнь! Не слушайте комиссаров. Кто пойдет с ними, тот погибнет. Слушайте правду о полковнике Шаблий. Еще на границе он имел связь с контрабандистами. А к себе на службу брал уголовников. Рецидивистов посылал и в партизанские отряды. Мы все знаем! Сдавайтесь! Шаблий вас ведет на гибель!

Никто не реагировал на призывы и грязную клевету гитлеровцев.

— Приготовиться к атаке! — твердо командовал Шаблий. — Сигнал — три выстрела из маузера. Передайте всем!

И через несколько минут сам поднимал всех в атаку:

— Впе-ре-о-од! — кричал он во всю силу легких.

Он бежал и стрелял из маузера в эсэсовских солдат. Вперед! Только бы прорваться сквозь вражеские цепи! Только бы не отстали от него остальные!

Бойцы сборного полка и красноармейцы преследовали противника. Шаблию, как и многим, казалось, что бежали они целый час, а на самом деле атака длилась минуты. Каждый шаг обходился дорого, оплачивался кровью. На войне каждый метр кажется километром.

— Гриша! — крикнул Шаблий. Было легче, когда перекликиваешься со своими, когда знаешь, что они бегут рядом с тобой.

Гриша не отзывался.

— Гриша!

— Убит Гриша…

До леса уже недалеко. Это расстояние преодолеть труднее всего: немцы пытаются во что бы то ни стало остановить атакующих. Но и бойцам Шаблия во что бы то ни стало нужно разорвать «петлю». И над поредевшей шеренгой снова раздается боевой клич «Вперед!».

Полк пробился к лесу. Бойцы, бежавшие во втором эшелоне, подняли раненых. Убитых похоронили на опушке, среди поля, когда стемнело.

— Пуля попала в самое сердце! — кто-то сказал, наклонившись над безжизненным телом Гриши.

В лицо дул свежий ветер с Трубежа. Тяжело на душе. Не стало Гриши. За эти дни погибли сотни красноармейцев. «Шаблий ведет вас на гибель!» — припомнились слова немецкого горлопана, когда тот обращался в рупор к красным бойцам. Нет! Не просто на смерть шли они. Они бросались в атаку, громя врага, шли, чтобы вырваться из окружения и продолжить борьбу, отомстить за смерть товарищей.

Кто-то подал полковнику котелок с холодным чаем. Шаблий выпил небольшими глотками, потом лег в траву. Где-то далеко гудели бомбардировщики. Трассирующие пули рвали небо.

Утром фашистский заслон снова перерезал путь на восток. Пришлось круто повернуть на север. Бойцы Шаблия подолгу отбивались от противника, часто переходили в контратаку.

Концентрация немецких войск возрастала. Дальше продвигаться большими колоннами было уже невозможно, и они разбились на группы. Прощаясь с бойцами, Шаблий по привычке поправил фуражку. Звездочка сверкнула в последних лучах заходящего солнца, и бойцы увидели, что он грустно смотрит на товарищей, с которыми уже столько пережито.

Почему-то в эти минуты вспоминался отец, первый председатель первого колхоза в Уссурийском крае, убитый кулаками, вспомнились его похороны. Тогда Семен получил недельный отпуск за умело проведенную операцию против контрабандистов и лазутчиков. Спешил домой. Шел полем с железнодорожной станции. Пригретая солнцем земля парила, пели жаворонки. Странным ему сразу тогда показалось, что на коммунарской земле не было людей, а только инвентарь — плуги, бороны. Вот и сверкающий, поцарапанный лемехом плуг председателя коммуны — Кондрата Шаблия. На лемехе загустелые ручейки крови. Кровь была и в борозде, пропитала влажную землю. Дважды в гражданскую отец оказывался перед лицом смерти, но пули пощадили его. А дома за святым трудом его убили люди, которым коммуна была костью в горле. Убили Кондрата Шаблия, ибо хотел он и всей душой боролся за новую жизнь. Тужит, рыдает над гробом мать. Всю жизнь прожила она с отцом душа в душу. Никогда она не перечила ему, ибо знала, что все затеянное им — для людей. И вот его не стало. Новым председателем колхоза люди избрали Андрея Шаблия, сына Кондрата. А над отцовской могилой Семен сердцем и помыслом стал коммунистом.

Все шли и шли красноармейцы и чекисты перед высоким русым полковником. Он отдавал им честь. Это был смотр, а может быть, парад измотанных, изнуренных, но несломленных бойцов.

Шли группы, равнялись на полковника и расходились в разные стороны. Вот он опустил руку. Последние красноармейцы исчезли за деревьями, окутанными синим сумраком.

11

Тревожной сентябрьской ночью Андрей Стоколос и Иван Оленев укладывались спать под натянутой между деревьями плащ-палаткой. Максим сидел на поваленной сосне и тихо говорил с Галиной Цымбал, вспоминая, а чаще придумывая смешные истории. В эти дни, после отступления из Киева, было много горечи и тоски, и Колотуха пытался приободрить девушку. Не в пример старшине печальным все это время был Оленев.

— Ты чего так загрустил? — вдруг спросил Колотуха.

— Вот именно! Да ты сам виноват, Максим! — не очень вежливо ответил Оленев.

— Вот это новость! — удивился Колотуха. — Что же тебя вдруг так разволновало?

— Не вдруг, а давно вот тут скребет, — показал на грудь Оленев. — А в этот вечер особенно. Мы же на Черниговщине, около села Терентия Живицы и Нади Калины.

Колотуха даже привстал.

— Андрей! — обратился он к Стоколосу. — Правда, Надя из этого села или у нашего Ивана заклинило?

— Верно, — ответил Андрей. — В этом селе живет Надя. Давай, Ваня, отпросимся и сходим к ней, пока совсем не стемнело.

— А может, ее нет в селе? — предположила Галина.

— Могла эвакуироваться, — добавил Колотуха.

— Ну это мы выясним, — сказал Стоколос и подмигнул Оленеву: — На всякий случай…

— Командир вас отпустит, — милостиво пообещал старшина. — Идите, а то сердце Оленева не выдержит.

Разрешение отлучиться на три часа было получено. Заодно Стоколосу и Оленеву поручили разведать оперативную обстановку. Немцев в селе не было, и поэтому хату Нади Калины нашли быстро. К хате Стоколос и Оленев подходили не с таким боевым задором, с каким писали девушке письма.

Стоколос постучал в окно.

— Кто там? — раздался девичий голос.

— Свои. Мы служили с твоим братом Терентием. Ну… и письма Ваня Оленев писал, — начал разговор Стоколос.