Шли киевляне на восток и не представляли все преграды, созданные фашистами на Левобережье.
Поток машин не прекращался до двух часов дня, на правом берегу остались только полк прикрытия и саперы, которым приказано было взорвать все три моста через Днепр.
Шаблий покидал город одним из последних. Ехали по мосту. Он смотрел на холмы, где возвышалась Лавра, на куполах которой золотились лучи щедрого сентябрьского солнца. В небе ни одной тучки. Куда-то в голубую даль плыла паутина.
На левом берегу остановилось несколько машин, возле них стояли офицеры. Они наблюдали в бинокли за Правобережьем. Из Голосиева доносились взрывы снарядов, выстрелы, треск пулеметных очередей. Фашисты рвались к переправам.
— Не подведет техника саперов? — спросил кто-то.
— Не должна! — твердо сказал Федор Сильченко, комиссар штаба дивизии, которому поручили командовать полком прикрытия.
Шаблий знал этого майора, их жизненные пути были очень схожи. Дед Сильченко был сослан в Сибирь за то, что сжег помещичью усадьбу; сам же он, как и Шаблий, прежде работал ремонтником на железной дороге, потом пошел добровольцем в Красную Армию. Правда, Шаблий служил на границе, а Сильченко в общевойсковых стрелковых частях.
— Не должны подвести саперы, — добавил с уверенностью майор. — Этих ребят я знаю. — Он вытер потный лоб и, взглянув на Шаблия, сказал: — Все проверено. Люди надежные. Но волнуюсь неимоверно. Подумать только, какой труд вложен в эти мосты. Сколько лет их строили. А теперь одним ударом придется их разрушить. Говорят, первый мост киевляне сожгли еще при Батые.
Тяжко вздохнул Шаблий. «Не до воспоминаний. Сейчас история — перед твоими глазами». Внезапно с трех мостов в небо взвились зеленые ракеты. Это сигнал: приготовиться к взрыву. В напряжении проходит минута, другая. Голубизну неба прорезают три красные ракеты. Погаснуть они не успели. Три могучих взрыва потрясли землю и воду. Столбы огня и дыма вознеслись к небу почти одновременно на всех трех мостах. Через мгновение огромные искореженные металлические конструкции полетели в кипящий Днепр.
— Хорошо сработано! — громко выкрикнул кто-то из офицеров.
Майор Сильченко промолчал.
— Напьемся, земляк, на прощанье воды из Днепра, — предложил ему Шаблий, спускаясь к реке.
Семен Кондратьевич лег на песок и, опираясь на руки, стал пить из реки. Пил медленно, долго, будто был измучен жаждой. Потом поднялся на колени, зачерпнул обеими руками воды и плеснул в лицо. Так и замер. Вспомнил октябрьский день 1922 года в бухте Золотой Рог, когда, радостные, возбужденные, с громкими криками «ура!», умывались красноармейцы водой Великого океана. Какие неповторимые, величественные минуты победы. «И на Тихом океане свой закончили поход…» — доносилось из глубины лет.
Сильченко наклонился и зачерпнул пригоршню воды.
— Прощаемся со Славутичем, с рекой наших предков, — сказал он с горечью. — Последними отходим. Кто же первым придет к Днепру? Когда?
И казалось, в ответ полоснули пулеметы с правого берега, с круч возле Выдубецкого монастыря. Им вторили минометы. Немецко-фашистская армия вступала в опустевший Киев. На том берегу пошел счет минутам, часам, дням и месяцам оккупации, лихолетию, самому тяжкому испытанию с тех пор, как стоит на славянской земле Киев.
8
Еще несколько дней назад по радио велась перекличка трех городов — Ленинграда, Киева и Москвы. Москва обращалась к защитникам двух городов:
«Товарищи ленинградцы и киевляне! Трудящиеся столицы восхищаются вашим мужеством и героизмом. Вы снова воскресили бессмертные традиции Великого Октября и гражданской войны. Вы не одни. С вами наша славная Красная Армия, с вами весь наш советский народ».
Еще вчера из Киева по радио звучала песня «Реве та стогне Днипр широкий», и для Леси Тулиной эта песня была приветом от мужественных ее друзей — Андрея Стоколоса, Максима Колотухи, Ивана Оленева. А сегодня Киев молчит. Песня все время преследует девушку, не дает покоя. Леся не отходит от репродуктора. В сводке Совинформбюро снова сообщают, что в пригородах Киева идут тяжелые бои. Сегодня Леся последний день живет у Полины Ивановны. Завтра она отправляется в составе диверсионной группы за линию фронта.
Девушка убрала в комнате, в какой уж раз за день подошла к шкатулке, подаренной Майборским.
В шкатулке хранились письма от Виктора. В одном из них он спрашивал, что ей известно об Оленеве, Колотухе и Стоколосе. О них писал Полине Ивановне полковник. Все трое «отбыли в командировку». Леся понимала, что значит эта командировка: парни направлены во вражеский тыл.
Не сидят без дела в Харькове ни Опенкин, ни Рубен. Они готовятся стать минерами, а Леся радистом. Опенкин и Рубен занимаются практическими действиями уже здесь. В районе наиболее значительных объектов они готовят глубокие скважины, куда в случае необходимости опустят взрывчатые вещества и мины невиданной конструкции. Эту работу инженер Веденский доверяет лишь тем, на кого можно целиком и полностью положиться, ибо мины, которые ставят они, необычны, их еще не знает история войн.
Девушка положила руку на шкатулку. Вспомнился выпускной вечер 21 июня, встреча с Андреем, их разговоры про звезды. Но в эти воспоминания вихрем ворвался Виктор Майборский. И потому, что подарил шкатулку, и потому, что только он один ей и пишет. И как пишет! Она даже помнила наизусть целые строчки. «Ну зачем так писать? Ведь я же люблю Андрея!» Но рука тянулась к шкатулке. И снова перед глазами строчки, написанные четким прямым почерком.
«Леся, милая! В тех двух письмах я описал тебе всю свою жизнь. Мне хочется кому-то излить душу. В госпитале такого человека нет. Вернее, хороших людей тут много и среди раненых, и среди врачей, медсестер. Чудесный человек комиссар госпиталя. Он внимательно и чутко относится ко мне, как к участнику первых боев, пограничнику. Я, конечно, горжусь тем, что я пограничник, тем, что нас так уважают. Но еще в десятом классе я мечтал стать танкистом, поступил в танковое училище. Танки и сегодня моя боевая мечта. Ведь без них не добыть победу в этой войне. Леся! Солнышко мое! Одно прошу: пиши мне, как бы ты ни относилась к тому, что я пишу. Пиши, без твоих писем я не представляю свою жизнь. Они для меня — воздух Карпатских гор, степной ветер над нашим Прутом, вода родной криницы для жаждущего. Письма твои для меня как тепло весеннего солнца, ласковое и радостное. Понимаешь, без этого нет жизни человеку. Обещай писать хоть несколько строчек. Леся! Звездочка наша! Ты не обижайся на эти обращения. Я же пишу не «моя», а «наша». Ты девушка наша, девушка нашей заставы, границы на Пруте, а может, всей границы от Дуная до Баренцева моря, потому что я уверен — красивее, милее тебя не было на западных заставах. Я уже не говорю о твоем мужестве, благородстве, чистой, как у твоего отца, душе, верном сердце. Наверное, ты понимаешь, что так обращаться к «нашей» девушке можно только тогда, когда любишь ее безгранично. Да так я и люблю тебя, Леся! Радость ты наша! И моя тоже радость и надежда жизни и борьбы. Я сказал, наверное, более чем достаточно, чтобы выругать меня, но никак не смолчать. Пиши мне! Люблю тебя! Люблю тебя и целую твою руку, что лежит на моем лице, на моем челе.
Саратов. 5 сентября 1941 года».
Леся вздохнула и села на стул, опустила голову. Давно она получила это письмо, но так и не смогла ответить. Ей хотелось плакать: «Ну почему ты не пишешь, Андрей? Где ты?» Она готова так крикнуть, чтобы стало слышно в Киеве и даже во вражеском тылу. Да. Во вражеском тылу. Почему? Разве оттуда могут прийти письма, да еще в такое время, когда Красная Армия отдает села, местечки и города. А тут еще Майборский. Нашел время для признания в любви. Какая любовь, если армия истекает кровью в борьбе. Кто это научил его писать так красиво? Нет, милый политрук! Написать я напишу, но вот горячих слов не будет. Я сочувствую тебе, ты человек прекрасный, честный, мужественный. Но это не дает тебе никакого права вот так ранить мое сердце мою душу. Ты хочешь письмами доказать свое превосходство над Андреем, не только знаниями, но и помыслами, душой. Не надо… Не нужно..»