Но в могиле к Кэролу вдруг вернулась память, потом вернулось сознание (одно тело, увы, не вернулось: оно быстро гнило от присутствия других трупов в этой братской могиле для бедных).
И Кэрол, лежа в могиле, мысленно и пышно хохотал. Он вспомнил имя, свою мать и отца, он знал теперь, где находится (а именно в могиле) и что над ним раскинулся великий город.
Но Кэрол хохотал и оттого, что понял: он погиб навсегда, и скоро его сознание трансформируется так же, как трансформировалось его тело.
Предполагал ли Кафка из своих провиденциальных иномирий начала века, что в конце столетия именно так допишется путь его героя, что финалы его незавершенно-законченных романов, ставившие преграды невменяемой логике, в мамлеевском варианте не смогут остановить логику уже «минус-вменяемую»:
…Ивана тянуло куда-то вперед, на действие, в бесконечность. Да и измотали его ум эти животные….Поэтому Ваня решил их съесть. Утром растопил сало на огромной еще свадебной сковороде. И поплелся в сарай, к бестиям.
Сначала, встав на колени, удавил руками кошечку, причитая о высшем. Пса заколол ножницами. И в мешке отнес трупы на сковородку. Ел в углу, облизываясь от дальнего, начинающегося с внутренних небес, хохота. Поглощая противное, в шерсти мясо, вспоминал кровию о своей голубоглазой, разумной корове, вознесшейся к Господу.
Пережевывая кошачье мясо, думал, что поглощает Грядущее.
Много, много у него на уме бурь было. А когда съел, вышел из избы, вперед, на красное солнышко, и…
Экзистенциальная литература перестала щадить читателя, начиная с Л. Толстого 1880-х годов. Не особо скромничал в описании «последней» правды мора крыс и людей Камю. Не отказывался вызвать эффект «тошноты» не только у героя, но и у читателя Сартр, Г. Иванов интересовался у Г. Гуля, вызвал ли подобный эффект искренностью «Распада атома». И все же в этих произведениях преобладали их художественные достоинства.
Ю. Мамлеев не щадит читателя. Он как бы провоцирует отвращение к тому, о чем пишет; и это отвращение перекрывает художественные качества его прозы.
Интертекстуальность и цитатность Мамлеева характерна и в отношении его собственного творчества. Писатель включает отдельные элементы своих прежних произведений в структуру последующих. Таковыми могут оказаться и фраза, и мотив, и сюжет, и целое произведение. Писатель как будто пробует действие контекста на включаемую цитату и добивается ожидаемого им самим результата: не только цитируемое открывается новыми смыслами, но и адаптирующий контекст, вследствие монтажа, открывается в сопоставлении с его первоэлементом принципиально новым и абсолютно оригинальным содержанием.
Так, например, сутью, свободой, стилем, привычкой для женщины преклонного возраста Полины Васильевны (рассказ «Свобода») становится это тупиковое: «Полежу я, полежу» (думает она полчаса). «Полежу я, полежу», – думает она еще через два часа. Так проходит вечер». Так проходит жизнь. И не одна на свете – есть дочь, но – одна, потому что никому, в сущности, не нужна, и дочери, прежде всего. Все сходится в рассказе: и одиночество старости, и пустота бытия, и надвигающийся маразм; сходятся останавливающееся время и застывающая (мертвеющая) жизнь.
Но вот эта фраза-мотив «полежу я, полежу» переселяется в рассказ «Отдых» (книга «Черное зеркало»). Но переселяется в жизнь «странного, уже четвертый сезон скуки ради отдыхающего у моря существа» – отнюдь не преклонных лет существа – Наташи Глуховой. А если присмотреться, то переселяется как формула почти сартровского существования не одной Наташи, а всего отдыхающего городишка, ибо «людишки, оказавшиеся здесь, походили друг на друга прямо до абсурда». И нет уверенности в том, что это «думанье» теперь не всеобщее: «Постою я, постою, – думала она. – Постою», «Полежим мы, полежим. Полежим», «Половлю я, половлю, – думала она. – Половлю».
Если всю таинственную романную историю «Московского гамбита» увидеть через «Тетрадь индивидуалиста», то все и упростится до запредельного мамлеевского предела. Значительность Саши Трепетова – эгоизм и некоторая «пиявочность» индивидуалиста по отношению к женщине.
В «Крылья ужаса» вмонтирован «Вечный дом». Сообщающийся сюжет повести и романа – смерть молодого художника.
Примеры взаимоотражений свидетельствуют о том, что цитатность – доминанта художественного мышления Мамлеева.
Другой источник его мировидения и прозы, – психопатология, профессия его отца. Процесс разделения человека на «Я» и «мое тело», который задан в начале XX столетия Кафкой и который является базовой психотической ситуацией практически всех клинических случаев в прозе Мамлеева, рассматривается Лейнгом в качестве классической для XX века шизофренической ситуации дезинтеграции личности: «…Основное расщепление шизоидной личности является той трещиной, которая отделяет Я от тела: Я / (тело – мир). Подобное расщепление раскалывает собственное бытие индивидуума на две части таким образом, что ощущение Я развоплощается и тело становится центром в системе ложного Я».
В ранних рассказах Мамлеева изображаемые им типы еще вполне «равны себе». Более того, ироническая интонация автора порой навевает ощущение их близости к чудикам В. Шукшина.
Мир и в содержании, и в формах своих еще не сдвинулся, не сместился со своих привычных мест и границ. Но вот шкала ценностей смещается и – необратимо. Ставкой ценностных деформаций оказывается человеческая жизнь. В сознание доктора педагогических наук Анны Карловны Мускиной («Неприятная история») поселяется «бука» – неумеренный аппетит; желание скрыть это «тайное, дурашливое и алогичное», «родное и глубокое», боязнь, что «она вся обнаружится, как препарированная лягушка», стоит Анне Карловне жизни. Формы жизни не меняются, их отражение в сознании персонажа – тоже; необратимо изменились пропорции в сознании человека.
Мир незаметно, но уже начинается сдвигаться со своих привычных мест (Бердяев), межевые знаки (А. Топорков) куда-то исчезают…
И мамлеевский реалистический герой – зацикливается на определении счастья, на «улете», на заклинании «только бы выжить», которое становится для него уже само по себе целью жизни. Это еще не шизофрения, но сигналы о ее приближении. Это уже случаи «по Лейнгу»: «…Каждое взаимоотношение угрожает индивиду потерей его идентичности. Одна из форм, которую может принять подобное явление, называется поглощением… Поглощение рассматривается как нечто, что должно произойти, несмотря на любые усилия, прилагаемые индивидом, избежать его. Индивид ощущает себя человеком, которому, чтобы спастись и не утонуть, необходимо прилагать постоянные, напряженные, отчаянные усилия». А по Мамлееву это выглядит так: «Едешь ты, дочка, в санаторий… И запомни: живьем не давайся. Чуть что, бей в морду… Или жалуйся. Потому что самое главное – выжить». На этой грани Мамлеев и держит постоянно своего читателя: «Сейчас, уже четвертый год, Иков учится не то на первом курсе, не то на втором, неизменно сдавая одни и те же предметы… Каждый раз после сдачи экзаменов его сердце замирает от восторга, когда в синенькую, с гербом книжицу властная рука учителя ставит неизменную оценку «отлично»… Далеко пойдет. Боевой, – шепчутся о нем старушки» («Борец за счастье»).
Авангардных сдвигов в мамлеевском мире в 1960—1970-е годы нет. Но мир уже начинает страдать «несмыканием». Рассказ «Урок» и оставляет читателя на таком перепутье: то ли уже все сошли с ума, то ли еще только сходят. «Белая учительница» Анна Анатольевна и ее «Я» уже вполне разделены в ответе на просьбу ученика подписать дневник: «Разве мне это говорят?.. И разве я – Анна Анатольевна?.. Зачем он меня обижает. «Я» – это слишком великое и недоступное, чтобы быть просто Анной Анатольевной… Какое я ко всему этому имею отношение!?» («Урок»).
Утратив мир и себя как целое, человек Мамлеева сосредоточивается на физическом образе, будь это «тело» в рассказе «Ваня Кирпичников в ванне» или «горло» в рассказе «Хозяин своего горла». При этом и «тело», и «горло» становятся больше «Я», они вообще его вытесняют, деформируют, разрывают, уничтожают. Доктор наук Мускина начала путь к нарицательной ипостаси – «живот».