Новизна поэтики «Роз» достигается прежде всего рифмическим конструированием образа. Рифмой он оживляет философскую ситуацию любого стихотворения. Возникает парадоксальный эффект: его философская лирика (может быть, впервые в русской поэзии) – принципиально немедитативна по интонации, а потому, с одной стороны, сохраняет и передает первозданность, трепетность чувства, с другой, – вбирает огромные метафорические и ассоциативные подтексты. Г. Иванов, не доверяя слову, идет путем всех экзистенциалистов: «плетением словесного кружева» стремится суть оберечь, сохранить (но ни в коем случае не утратить при переводе на язык понятийных штампов), как это делали Кафка, Белый, Бунин. Этой задаче подчинена вся совершеннейшая поэтика «Роз»: доминантные образы и мотивы (звезды, закат, лед, розы, счастье, торжество); цветовая палитра (синий, голубой, розовый, бледно-огненный, черный); семантическое и ритмическое кружение мотивов и образов (почти колдовство поэта!); блистательная звукопись.

Экзистенциальная идея мирового торжества в «Розах» состоялась потому, что получила абсолютное музыкальное воплощение в стихе: бездна мирового торжества не только адекватно прочитана поэтом, но и воплощена. «Розы» – полный прообраз «Распада атома», где идея мирового уродства – ивановский «меон» – получила столь же адекватную реализацию в ткани произведения.

В поэзии Г. Иванова зрелого периода единая и цельная экзистенциальная ситуация, которая развивается разнопланово и многогранно, сознательно строится автором. Для индивидуума единая экзистенциальная ситуация сосредоточивается на самом близком для человека пределе и беспредельности одновременно – на смерти. Так в «Розы» входит тема смерти, но не отвлеченная тема «Вереска» и «Садов» («Все образует в жизни круг…», а личное переживание своей смерти (всегда «моя», всегда «одна», всегда «один на один»): В миг, когда он все теряет, / Все приобретает он, Нет ничего неизбежного, /Вечного нет ничего. В «Розах» тема смерти оформляется именно как экзистенциальная ситуация (в толстовском варианте) с полным эмоциональным, интеллектуальным сосредоточением на ней поэта – с болезненным желанием пережить свою смерть до заветного срока как акт физический, психологический и собственно экзистенциальный. «Ценой своей гибели» (Е. Витковский) вошел в литературу – в этом есть доля истины. Фантазировал ли свою смерть Г. Иванов, предчувствуя и до срока переживая болезнь, или и самое болезнь и смерть нафантазировал и приблизил, вызвал, стремясь во что бы то ни стало понять, как это будет, как это бывает, и описать. Вечная тайна Георгия Иванова ушла с ним, и сам он вряд ли мог бы разгадать загадку его мифа саморазрушения.

Интересно в «Розах» еще одно явление: здесь впервые возникает судьба. И это явление не лишено парадоксальности. В отличие от большинства художников экзистенциальной традиции лирика Г. Иванова не свободна от мистических интонаций, хотя они не явны и не сильны. На таком фоне образ судьбы в «Розах» тем более удивляет полной немистичностью. В видении поэта это устойчиво светлый миг со-прикосновения с мировым торжеством, миг полета, легкости, света:

Судьба в «Розах» – полет; но это еще далеко не та «закинутая в вечность спираль», по которой судьбы людей, произрастающие из мирового уродства, будут в него же и отправляться. Мир в «Розах», «печальный и прекрасный», еще только «увяданьем тронут». Он мало напоминает «сладковатый тлен – дыхание мирового уродства» из «Распада атома». Вряд ли стоит спорить с тем, что в лирике Г. Иванова есть деструктивные элементы, деморализующий голос. Но негативно ли это – если художник расслышал его в звенящем эфире мирового торжества и мирового уродства и сумел воплотить в своих стихах? А судьба для Г. Иванова – это миг, каждый миг. В каждом миге – жизнь и смерть, рождение и умирание, а, значит, настоящее и вечность: Летит зеленая звезда / Сквозь тишину… Вот только смысл мига, пока еще светлого на этой / Злой и грустной земле, – бессмысленность: «Кому это надо – «Никому». Заявка принципиально нова, и не только для «Роз», но и для всей поэзии Г. Иванова. Это еще одна открывшаяся ему в «Розах» ступень познания.

Экзистенциальная ступень из «Роз» – и свобода, в которую закинута спираль абсурда. Но когда фон свободы – ни России, ни мира, ни любви, ни обид, то, действительно, свободное (полный синоним «ледяного») сердце летит – по синему (полный синоним «холодного») царству эфира. Поистине и ивановский человек обречен быть свободным… с этого мгновения навсегда:

Все сборники Г. Иванов строит по одной модели ретроспективного углубления: начинаются они с новых стихов, затем размещаются произведения прежних лет. В сюжете «Роз», как и в «Садах», осуществляется возвращение в прошлое. Прошлое более конкретно, чем основное пространство «Роз», более «эмблематично» с точки зрения образности («Прислушайся к дальнему пению…», «Как грустно и все же как хочется жить…», «Тихо гаснул этот день. Едва…»). В нем ощутимы отзвуки экзотического романтизма первого периода. Стихи этого ряда вне экзистенциального контекста «Роз» воспринимались бы как хорошие трагические стихотворения («Янтарный день на берегу Невы…»). В контексте «Роз» выявляются иные ценности: когда у поэта нет сверхнапряжения в овладении последней экзистенциальной сутью, стихи ослабляются, становятся добротными, описательными, страдающими («Грустно, друг. Все слаще, все нежнее…»), но не философскими. Они и воспринимаются как прошлое из «Садов», как память, как клише («другая дама», «другой влюбленный», – прямое отражение основной темы «Садов»), а иногда звучат как мелодраматические (Синеватое облако / Холодок у виска / Синеватое облако / И еще облака…).

Но зато на фоне клише из прошлого особенно перспективен новый виток в эмоциональном рисунке и сюжете цикла. Возникает стена между нестерпимым сияньем… во мне… и тем, как глядят соседи по трамваю / Странными глазами на меня. С одной стороны, «обреченность быть свободным», с другой, едва ли не впервые у Г. Иванова упоминание о непонятости миром. Более «универсальное» – всечеловеческое – непонимание откроется в «Дневнике»: Что связывает нас?/Взаимное непониманье. В «Розах» же непонимание более традиционное: вечный конфликт поэта и мира. Впервые в поэзию Г. Иванова входит не просто Я, но Я поэта. Эта тема организует финал «Роз». Отсюда два образных ряда: флер внешней жизни («Утро было как утро…»,) и Пушкин с его смутной чудной музыкой, / Слышной только ему. Вечное противостояние мира и души, человека и «всех»; бесплодность поиска родной души на земле; слияние душ и сердец на границе миров, куда луч сердца скользит, чтобы скреститься там с лучом другим….

Так рождается заключительный мотив и образ «Сквозь…» (от «сквозь свинцовый мрак» до «Сквозь розы и ночь, снега и весну…»). В прологе обозначено некое кольцо (и антитеза): счастье земной любви – музыка «мирового торжества». Финал подчеркнуто открыт в смерть, в вечность, в «мрак», «ко дну»… Мотив «сквозь» устраняет последнюю точку трагедии: в свой «конечный» полет сердце летит «сквозь» все «мне в мире дорогое». Но «сквозь…» – не только меты прощания; это энергия и целеустремленность полета «со страшной скоростью тьмы». «Розы» открываются в «Распад атома»: из полета сквозь «мировое торжество» в полет сквозь «мировое уродство». Но на взлете самого Г. Иванова 1930-х годов есть еще «Отплытие на остров Цитеру» (1937) – контрапункт всех тенденций и парадигм эволюции зрелого Г. Иванова.