Смеялась, когда ударила по щеке классного верзилу за развязное лапанье ее груди и получила от него кулаком в лицо. Ей ли ломаться с такой внешностью? Ну, как тут не посмеяться, все же сломанный нос не самая дорогая плата за уважение.

Громче всех смеялась, когда пришла в школу на вечер встречи с выпускниками и единственной из всех девчонок оказалась немедленно узнанной и расцелованной.

Смеялась, когда директор фирмы, в которой она работала, выговаривал ей за непрезентабельный вид, не понимая, что за ту зарплату, что он ей платит, она может без проблем поддерживать только собственную стройность.

Смеялась, когда первый ее мужчина растерялся, обнаружив, что он действительно первый.

Смеялась, когда ее не первый мужчина морщился утром, пытаясь вспомнить ее имя.

Смеялась, когда впервые услышала признание в любви.

Смеялась, когда вышла замуж, потому что не любила своего жениха.

Смеялась, когда родила крепкого мальчишку, и тот, вместо того, чтобы засмеяться, заплакал по всем канонам.

Смеялась, когда ей исполнилось тридцать.

Смеялась, когда ей исполнилось тридцать пять.

Смеялась, когда ей исполнилось сорок.

Смеялась, когда влюбилась в парня на двадцать лет ее младше.

Счастливо смеялась, когда он шептал ей какие-то глупости, когда он ласкал ее, когда он первым обнаружил, какая она на самом деле – стройная, идеально сложенная, с тридцать четвертым размером ноги, гибкая как дикий зверек в свои сорок с небольшим.

Смеялась перед каждой редкой встречей с ним и после нее.

Смеялась, когда он вдруг перестал звонить.

Смеялась, когда вдруг поняла, что он не позвонит больше никогда.

Смеялась, сидя у зеркала и рассматривая морщины на лице.

Смеялась, когда поняла, что лучшее в ее жизни обдало жаром, захлестнуло и пролетело без остатка.

Смеялась, когда наглоталась таблеток, сладко уснула и к собственному сожалению очнулась в больнице.

Смеялась, когда увидела непонимающее лицо мужа и обиженное лицо сына.

Смеялась, когда нужно было плакать.

Она смеялась так заразительно, что волей неволей начинали смеяться ее близкие и дальние родственники, подружки, друзья, сослуживцы, знакомые, едва знакомые, незнакомые вовсе.

Безудержно смеяться.

До слез.

А что делать?

2005 год

Моралите

– Учитесь лгать, дорогой мой.

– Зачем мне это?

– Пригодится. Это так замечательно, уметь лгать. Это почти тоже самое, что уметь летать.

– Вы так считаете?

– А вы попробуйте. Солгите мне что-нибудь.

– Например?

– Ну, скажите, что вы меня любите.

– Мне кажется, что я вас на самом деле люблю.

– Ну? Вот видите? У вас получилось. Чувствуете крылья?

– Вы знаете правила лжи?

– Откуда же?

– Помилуйте. Всякий приличный человек должен знать правила лжи.

– Я не люблю учить правила.

– Их не нужно учить. Их нужно почувствовать один раз и все. Этого достаточно.

– Сколько этих правил?

– Я знаю три.

– Перечислите.

– Первое правило – никогда не лгите хором.

– Почему же?

– Петь в хоре – это неприлично.

– Второе правило?

– Никогда не мешайте ложь с правдой.

– Но ведь ложь только выигрывает от этого?

– Зато проигрывает правда. Правда – суть скоропортящаяся. Смешанная с каплею лжи она не только исчезает без следа, но, даже будучи восстановленной, все равно остается грязна.

– Боже, странно слышать столько заботы о правде в устах апологета лжи.

– Нужно заботиться о враждебном, чтобы оставаться во всеоружии. Не мешайте ложь с правдой. Кроме всего прочего, вы рискуете разучиться их различать.

– Вы думаете, я умею их различать сейчас?

– Учитесь. Эта наука на каждый день.

– А третье правило?– Никогда не лгите самому себе.

– Мне это не нравится.

– Лгать?

– Нет. Думать, что вы мне лжете.

– Не думайте.

– Совсем?

– Не думайте, что я лгу. Вам сразу станет легче. Перестаньте бояться. Вы боитесь даже собственных чувств. Вчера мы сидели с вами в кинозале, и, как я заметила, вы пару раз не сдержали слез. Солгите, и ваше неудобство исчезнет.

– Простите. Я слишком чувствителен.

– Вы плакали над ложью.

– Мне так не кажется.

– Но ведь там все было выдумано до последнего слова и жеста. Я даже предполагаю, что и слезы на экране были не настоящими.

– А мои слезы?

– Вы хотите сказать, что ложь способна произвести на свет правду?

– Я бы предпочел вообще не лгать.

– Разве вы музыка?

– Как это понять?

– Музыка не лжет. Если она лжет, она мгновенно перестает быть музыкой. Обращается какофонией. Превращается в сумбур или в обманку. В дешевый пластик.– А человек?

Она учит меня лжи. Смешная. Будь что будет. Задумываться будем с утра, но не этим утром, а следующим, или еще позже, когда жажда иссякнет. А пока пусть лжет. Пусть думает, что она лжет. Я ведь не слушаю слова, только голос. А он искренен, особенно когда начинает дрожать. Мне нравится эта игра. В независимость, в то, что она якобы ведет в танце, что она придумывает желания, в том числе и мои. Не нравится только одно, когда мы расстаемся, пусть и ненадолго, я смотрю ей вслед, а она никогда не оборачивается.

Он так смешон. Ищет слова там, где нужны жесты. Пытается обойтись прикосновением там, где необходимы слова. Сопит, когда нужно дышать. Лижет, когда нужно целовать. Все воспринимает буквально и в то же время не верит ни одному моему слову. Неужели ему неясно, что черный цвет нужен для того, чтобы различить белый. Вымазаться в грязи следует, чтобы оценить чистоту. Отказывать себе в лишнем глотке влаги необходимо, чтобы не забыть манящее ощущение жажды. Лгать, чтобы не привыкнуть к правде. Чтобы не обмануться. В который раз. Он так смешон. Стоит и каждый раз смотрит, как я удаляюсь. Смотрит, не отрываясь, не давая возможности оглянуться мне.

2005 год

Неотправленное

В который раз уже переписываю это письмо. Только уже не боюсь показаться сентиментальным. Хотя продолжаю выкручивать регулятор пафоса. И убиваю восклицательные знаки. Ни к чему повышать голос. Так что просто – привет, Светка. Ничего, что я тебя так называю? Мы не виделись двадцать лет. Или уже тридцать? Почему я думаю, что ты меня помнишь? Потому что я помню все? Да, имена и обстоятельства выветриваются из памяти, но главное остается. Видишь, я даже помню твое имя. А если поискать старые телефонники, то вспомню и фамилию. Бог ее знает, что стало с той твоей старой фамилией. Что стало с тобой. Ты была старше меня года на три. Тогда это казалось пропастью. Теперь мы ровесники. Теперь мне было бы проще говорить с тобой. Я бы уже не старался тебе понравиться. Но говорить, наверное, нужно было тогда. Извини, что я так и не позвонил. Один раз я все-таки набрал номер, но телефон взял кто-то другой, и я ничего не смог сказать. Положил трубку. Бог лишает дара речи во благо. Благодаря моему молчанию мироздание не поколебалось. Моя маленькая личная вселенная осталась незыблемой. На тот момент. Да и ляпни я что-нибудь, все равно ничего бы не изменилось. Да и что бы я мог сказать? Привет, как дела? Пустое. Тем более – я звонил не для того, чтобы узнать, как твои дела. Пожалуй, я звонил, чтобы рассказать о себе. О том, как мне плохо. О пустоте, в которой я оказался в очередной раз. Мне нужно было эхо. Я бы слушал его и представлял тебя.

Ты помнишь? Длинные и узкие коридоры? Дешевую мебель? Пыльный кинозал? Потертый линолеум на тогдашнем «танцполе»? Сумасшедшие зимние студенческие каникулы? Ты замечательно танцевала. А когда села к роялю и легко пробежала пальцами по клавишам, я чуть не задохнулся. А потом мы сидели у тебя в номере, и ты рассказывала о том мужчине с тонкими пальцами, который извлекал удивительные звуки из гитары, и который ходил за тобой и за мной этими узкими коридорами. Или сидел в твоем номере частью какой-то компании и смотрел на тебя обожающими глазами. Он был похож на грустного и худого тюленя. Он хотел быть с тобой. А ты отчего-то нет.