– Опять вы?

– Куда?

– В центр.

– Садитесь.

Вместе с ней в салоне появился тонкий запах духов. Похожий на Машкин.

– «Лу-лу»? – спросил я.

– Да, – кивнула она, смахивая с волос капли дождя. – Что вас заинтересовало?

– Вы ехали на «Газели» до магазина?

– Да.

– Человек в кузове застрелился.

– Что вы говорите?

Она сказала это без удивления. Обыденно.

– Вы не удивлены?

Она вздохнула, прижала к вискам кончики пальцев, зажмурилась на мгновение.

– Остановите мне здесь, я выйду.

– Ответьте мне, – попросил я.

– Что вы хотите услышать?

– А что я могу услышать? – спросил я, останавливая машину у тротуара.

Она молча возилась несколько секунд с ручкой двери, пока я не наклонился и не открыл сам, коснувшись щекой холодного платья. Ее естественный живой запах неожиданно пробился сквозь парфюм и заставил меня замереть.

– Ветер и бубен, – сказала она, выбравшись на тротуар.

– Не понял! – крикнул я вслед, наклоняясь над сиденьем и вдыхая ускользающий аромат. – Ветер?

– Не этот ветер, – сказала она, открывая зонт. – Радуйтесь, что не слышите. Услышите… перед смертью.

– Постойте! О чем вы?Она не ответила.

Что делать в отпуске? Ехать никуда не хочется. И некуда. На улице дождь. И зачем уезжать? Машка забирается на диван и, листая журнал, приваливается к плечу. Выгибается. Как кошка. Кажется, почеши за ухом, проведи ладонью по узкой спине, замурчит, выпустит когти.

– Маша, помнишь, в детстве иногда ты просыпалась ночью и плакала? Что-то пугало тебя?

– Помню, – говорит она, не отрываясь от страниц.

– Что это было? Ты отказывалась рассказывать об этом.

– Я не хотела, – вздыхает дочь.

– Почему?

– Мне было страшно рассказывать, – объясняет Машка. – Казалось, если расскажу, это вернется.

– Что вернется?

– Голоса, – Машка оборачивается, сбрасывает со лба волосы, усмехается. – У меня было ощущение, что кто-то громко кричит мне в ухо. Неприятно, правда?

– Не знаю, – пожимаю плечами. – Мне никто не кричал в ухо.

– Ерунда, – она возвращается к журналу. – Я привыкла.

– Значит, эти голоса не исчезли? – спрашиваю.

– Я привыкла, – говорит она. – Теперь это просто гул. Удары. Ритм. Мне не мешает.

– Ветер и бубен, – бормочу я.– Не-а, – зевает Машка. – Только бубен.

Олег не врач. Просто у меня, как и у каждого, есть приятель, который знает ответы на любые вопросы. Он способен давать дельные советы. Очень полезное качество. Оно позволяет трезво относиться к собственной способности советовать. Олег отодвигает в сторону разобранный видик, протягивает причудливую раковину.

– Что слышишь?

– Шум моря, – отнимаю раковину от уха.

– Ничего подобного, – не соглашается Олег. – Всего лишь эхо звуков, которые раздаются в голове. Кровь шуршит, пробираясь по сосудам. Сквозь склеротические бляшки.

– Подожди, – не соглашаюсь я. – Но это же не голоса? И не гул, не ритм. При чем тут раковина?

– А вы к врачу обращаться не пробовали? – интересуется Олег. – Вдруг у Машки внутричерепное повышенное? Или еще что?

– Только нам врачей не хватало.

Не хочется грязнить Машкину медицинскую книжку.

– Ну, как знаешь, – успокаивается Олег. – Ей это мешает?

– Нет.

– Тогда и ты не мучь себя, – Олег вновь углубляется в электронные схемы. – В этой жизни у нас всех осталась одна задача.

– Какая?– Умереть раньше собственного ребенка, – усмехается Олег.

– Обычное самоубийство, – Петр тщательно заминает сигарету в жестяной пепельнице, с тоской смотрит в зарешеченное окно, за которым не прекращается дождь. – Уйду я из прокуратуры.

– Куда?

– Куда угодно, – он откидывается назад в кресле, с трудом соединяет руки на затылке. – Пора и о деньгах подумать. О семье. Сын институт заканчивает. Женится – надо где-то жить. Не хочу, чтобы жена с невесткой лица друг другу на кухне разодрали. В адвокатуру пойду. Какие сейчас дела в суд идут, каждое второе развалить – нечего делать.

– Разве самоубийство бывает обычным?

– Бывает, – вздыхает Петр. – Жизнь не бывает обычной. Вот прикинь. Жена парализованная. Дочка – даун. Зарплата мизер. И та на водку тратится. Так что самоубийство обычное. Другой вопрос, что человек с такой визиткой охранником работал и оружие имел. Но это вопрос не ко мне. Ты зря дергался. Свидетели не нужны. Вопрос ясный.

Звонок обрывает наш разговор. Я выхватываю сотовый и с разочарованием выслушиваю пятиминутную отповедь бывшей жены по поводу уже недельного непоявления Машки.

– Валентина? – с усмешкой спрашивает Петр.

– Да, – киваю.

– И звонила, конечно, с простого телефона?

– Как правило.

– Жениться тебе надо, пока песок не посыпался, – щурится он в окно. – От кого звонка-то ждал? Чуть штаны не порвал, пока телефон из кармана выдирал.

– Петруха, – спрашиваю я бывшего однокурсника. – Где люди умирают чаще всего?– В больнице или на дороге, – отвечает он. – Тебе где больше нравится?

– Ты где была? – спрашиваю Машку поздно вечером, уже ночью, когда она появляется в прихожей раскрасневшаяся, со спутанными волосами, пахнущая дождем и юностью. Она смеется над моей показной строгостью, вешается на шею.

– Валентина звонила?

– Мама твоя.

– Не волнуйся, – сбрасывает туфли, ветровку, путаясь в брюках, направляется в ванну, – в глаза я ее мамой называю.

– Она волнуется.

Машка скрывается за мутным стеклом душевой кабинки и пытается перекричать шум воды:

– Я зайду к ней завтра. Пусть не ругается. Ей не о чем волноваться.

Иду на кухню, ставлю чайник на газ. Включаю телевизор. Машка появляется через несколько минут, запахивает халат, закручивает волосы в полотенце. Выхватывает пульт и перещелкивает на музыкальный канал.

– Чаю мне, – смеется. – С клубничным вареньем! Она не звонила?

Я бросаю взгляд на сотовый, отрицательно мотаю головой.

– А ты можешь забыть о ней?

Смотрит с интересом. Даже любимую Аврил убавила.

– А если я не хочу забывать о ней?

– И тебе это томление кажется сладостным?

Вытягивает ноги, ловя рукой соскальзывающую с колена полу халата. У дочери удивительные ноги. И пальцы на ступнях длинные и тонкие. Почти как у нее.

– А томление бывает взаимным?

– Наверное, – она пожимает плечами, подхватывает на ложечку клубничину и, поднося ее ко рту, оставляет на столе пунктир ароматных капель. – Об этом говорить сложно. Надо быть внутри ситуации. Вот если бы ты спросил о чем-то общем.

– Откуда берется равнодушие?

– Что ты имеешь в виду?

Она обжигает пальцы об исходящую паром чашку, хватает себя за мочку уха.

– Представь ситуацию, – я задумываюсь. – Все прекрасно. Ничего не меняется, но что-то происходит. Еще несколько дней назад она радовалась даже голосу в телефонной трубке. Потом остается только радость при встрече. Затем и эта радость уменьшается. Теперь она зажигается только во время секса. Если зажигается. Проходит еще какое-то время, и остается только равнодушие. Или не только.… Но она больше не вздрагивает от поцелуев и спокойно продолжает сушить волосы у зеркала. То, что недавно приводило ее в трепет, теперь оставляет холодной. Я же закипаю изнутри. Я не могу без нее. Ее голос, ее запах, ее тело способны… унести. А она вдруг становится раздраженной. Потом исчезает вовсе, сказав только: – Пока. Я позвоню.

– И ты ждешь звонка? – спрашивает Машка.

– Жду.

– Она ошиблась, – говорит Машка.

– Во мне? – не понимаю я.– Причем тут ты? – кривится Машка. – В себе. Ты же сам почувствовал это, когда сказал, что ничего не меняется. А если она хотела перемен? Если она надеялась на перемены, новые ощущения? Выйди на улицу, поймай за рукав первую встречную женщину, насколько велика вероятность, что тебе будет с ней хорошо?

– Почему же тогда не объяснить? – не понимаю я. – Не сказать прямо?

– Она женщина, – говорит Машка. – Она не обязана объяснять. Женщина никому ничего не обязана. Да и скучно – объяснять.