– А что – не скучно?

– Многое, – Машка улыбается. – Крути головой. Вот сегодня. У дворца девчонку машина сбила. Я видела. Почувствовала, что это произойдет. Она перебегала дорогу, и легковушка словно срезала ее. Девчонка головой выбила стекло и упала на разделительную полосу. Водитель за сердце. Толпа! Крики! Скорая!

– И что же ты делала, когда смотрела на это? Развеивала скуку?

– Я слушала бубен, – хитро щурится Машка.

Я нашел ту женщину через три дня на территории городской больницы возле стеклянного куба хирургического корпуса. Несколько десятков человек, больных и посещающих, бродили по больничным дорожкам, сидели на скамьях, в беседках. Их лица были печальны. Их жизнь словно замедлила течение в низине, и они терпеливо ждали весеннего паводка. Или засухи. Она сидела одна. Я подошел и сел рядом.

– Здравствуйте.

Она молча кивнула.

– Моя дочь… – я запнулся, – слышит бубен. С детства. Вы сказали, что это бывает перед смертью.

– Не всегда, – женщина смотрела куда-то вверх и говорила медленно. – Некоторые – немногие, слышат его всегда. Но это тяжело.

– Почему? – не понял я.

– Он опьяняет, – она поднесла ладони к вискам, плотно прижала их, зажмурилась, – он опьяняет, но и дает силы. Все подчиняется бубну. Это ритм. Он заставляет двигаться. Облака, реки, птицы, рыбы, растения – все подчиняются бубну. И люди. Даже то большинство, которое не слышит. Они собираются в толпы и танцуют под жалкие подделки бубна. Только некоторые тонут в нем. Но вскоре они понимают, что не могут без него обойтись. И начинают искать бубен.

– Вы же сказали, что некоторые слышат его всегда?

– Слишком тихо. Приходится постоянно прислушиваться. Это мучительно. Но звук усиливается, когда кто-то вываливается из жизни. Ветер слабеет, и звук бубна становится особенно отчетливым.

– Ветер?

Сумасшедшая. Точно сумасшедшая. Я смотрел на нее и думал, что она сумасшедшая. И еще о том, смог ли бы я быть с этой женщиной. Впрочем, так я думал почти о каждой.

– Ветер?

– Да, ветер, – она глубоко вздохнула, повторила, – ветер. Его видят и слышат все, но немногие понимают это.

– И я вижу?

Я огляделся. Она напряженно усмехнулась, кивнула в сторону ковыляющей с палкой древней старухи.

– Посмотрите, как обветрено лицо. Ветер посеребрил волосы, почти ослепил ее. Она уже еле идет. Чтобы преодолевать ветер, ей пришлось согнуться. Но как только она перестанет двигаться против ветра, он стихнет, и бубен будет особенно хорошо слышен. Это главное. Больше нет ничего. Только ветер и бубен.

– Подождите, – я замотал головой. – А как же моя дочь?

– Не беспокойтесь, – женщина подняла глаза. – Если она слышит, обязательно придет сюда. Сейчас здесь бубен очень хорошо слышен. Здесь он почти всегда хорошо слышен. Сегодня умрут трое. Один уже почти мертв.

Я вздрогнул. Встал. Огляделся. Люди, прогуливающиеся вокруг и поглядывающие на здание хирургии, повернулись в мою сторону. Женщина коснулась руки.

– Успокойтесь. Еще не время. Не бойтесь.

– Папка?

Машка шла мне навстречу. Высокая, легкая, красивая!

– Папка! Что ты тут делаешь?

Резко ударило в затылок. В глазах потемнело. Скрутило желудок и закололо тупой иглой в спину возле лопатки. Влажные от июньских дождей больничные ели воткнулись в мокрое небо. И небо немедленно отозвалось. Глухими ударами. Низкими тонами. Беспрерывным размеренным ритмом. Который пронзил тело. Завибрировал в затылке и кончиках пальцев.Вот он ветер. И не думает затихать. Усилился, потащил в закручивающуюся воронку навстречу десяткам умиротворенных поглощающих уст. И лицо Машки среди них. Родное, милое, единственное лицо. И она тоже выпивала меня.

Телефон.

Телефон.

Телефон!

– Да. Кто это?– Послушай! Ты специально подговариваешь ее не приходить ко мне? Так ты отплачиваешь мне за то, что я вырастила ее, стирала пеленки, не спала ночами? Так? Ты всегда был эгоистом, думал только…..

Жара. Мой отпуск закончился, и началось лето.

Прямая и безусловная причинно-следственная связь.

Я снял себе отдельную квартиру.

Соврал Машке, что Она мне все-таки позвонила.

Живу.Иногда мне кажется, что смотрю сон.

2003 год

Гость

Он пришел после полудня. Вызвонил меня в домофон, назвал мое имя, кашлял и морщился в загаженном подъезде, пока я рассматривал его через глазок. Вошел внутрь, тщательно вытер стоптанные остроносые сапоги о коврик, сел на галошницу в прихожей. Прикрыл глаза. Коричневый плащ разошелся на коленях, открывая залатанные штаны. Поля шляпы сломались о настенное зеркало за спиной. Пальцы застыли на отполированном яблоневом суку. В бороде запутались лепестки шиповника. Какой шиповник в октябре?

– Одно желание, – проговорил он глухо.

– Какое желание? – не понял я. – Кто вы?

– Одно, – пальцы чуть дрогнули. – Только одно и для себя. У меня мало времени.

– Подождите! – я начал волноваться. – О чем вы говорите?

– Одно желание, – повторил гость.

– Любое? – мне было смешно и страшно одновременно.

– Желание! – повторил он громче. Пальцы скользнули по дереву.

– Вы ко всем приходите? – растерялся я.

– Ко всем, – он приготовился встать.

– Так почему же… – я неопределенно повел головой в сторону подъезда, обернулся к окну, пожал плечами.

– Не все слышат звонок, – он по-прежнему не смотрел на меня. – Не все открывают. Не все видят.

– Подождите! – я начал лихорадочно соображать.

– Никакой платы, – он сделал ударение на слове «никакой». – Одно желание!

– Но… – в голове замелькали дети, жена, мама, соседка с больным ребенком.

– Только для себя! – поднялся гость.

– Кто вы?

– Одно желание!

– Вы все можете? – спросил я. – Тогда определите сами, чего я хочу.

У него были желтые глаза. Как у тигра. Он посмотрел на меня, кивнул и ушел. И ничего не изменилось. Ни тогда. Ни через год. Ни теперь. Но я о нем помню.

2009 год

Настояно на спирту:

Томик

– Тамара!

Чуть вздернутый подбородок, чуть прикрытые глаза. Ресницы удлиненны чем-то черным и шероховатым, покрыты как крылья бабочки пыльцой, не тронь, а то не полетит. За ними тьмою блестят зрачки. Колькин приятель подбирает живот, хлопает по карману, где лежит расческа, которая славно фыркает и визжит, когда он продувает ее после безуспешной попытки пригладить волнистые вихры.

– Василий, – хрипло заменяет он всегдашнее «Вася» и смотрит на протянутую руку. Тонкие пальцы девушки вытянуты и чуть расслаблены, словно между черной кожанкой Васьки и белой вязаной кофточкой Тамары вот-вот должна материализоваться арфа.

– Лопух, – коротко шипит Колька и, не дав парню опомниться, подхватывает Тамару под локоть. – Сюда, Томик. Васька! За руль! Или я твою машину поведу?

Колькина Машка ждет компанию в ресторане. Васька пару раз едва не проезжает на красный цвет, держится скованно, то и дело зыркает в зеркало и без нужды хватается за рычаг коробки передач.

– Спокойно! – уже на парковке щекочет ему ухо усами Колька. – Обычная телка, только с выкидоном. Подыграй!

– Я что, руку ей должен целовать? – все-таки достает расческу Васька.

– А что? – щурится Колька. – И не только руку.

Тамара стоит в светлом проеме входа. Ждет. Черная юбка – белая кофта. Черные сапоги – белая сумочка. Черные волосы – белое лицо. Только губы красные. И где-то там зрачки между ресниц.

– Красиво стоит, – причмокивает Колька.

Васька прячет расческу в карман и прокашливается.

– Ну? – рядом с Тамарой появляется цветной шарик толстушки Машки. – И долго я должна ждать?

– Пошли! – хлопает по спине Ваську Колька.

Уже ночью Колька инструктирует приятеля:

– Всегда открывай ей двери. Дверь машины, подъезда, квартиры. Не откроешь, будет стоять, как дура, и ждать. А в остальном – нормальная баба, насчет фигуры моей Машке так вообще сто очков форы даст! А руку целовать не обязательно, ты не подтормаживай, главное. Будь проще! Понял?