Другой шаг богословских штудий Робинзона – этические откровения на евангельские темы «Не убий» и «Не судите, да не судимы будете». Он становится свидетельством пиршества каннибалов и решает убить этих дикарей, поедающих себе подобных, осознавая себя орудием Божественного возмездия. Но, к счастью, ему приходит в голову мысль, что, уподобившись им, он тоже превратится в убийцу, худшего, чем дикари-людоеды. Робинзона останавливают следующие соображения:

«Я не подумал, что если премудрое провидение терпит на земле таких людей и терпело их, быть может, несколько столетий, если оно допускает существование столь бесчеловечных обычаев и не препятствует целым племенам совершать ужасные деяния, на которые могут быть способны только выродки, окончательно забытые небом, то, стало быть, не мне быть им судьей (…) я спросил себя, какое я имел право брать на себя роль судьи и палача этих людей. Пускай они преступны, но, коль скоро сам Бог в течение стольких веков предоставляет им творить зло безнаказанно, то, значит, на то его воля. Как знать, быть может, истребляя друг друга, они являются лишь исполнителями его приговоров? (144–145)».

Помимо размышлений на тему Божественной воли, Робинзону снится пророческий сон о спасении дикаря. Через полгода он сбылся почти буквально, исключая тот фрагмент сна, где Робинзон подал дикарю лестницу и привел его в свою пещеру. Наяву Робинзон повел Пятницу в грот, свое новое жилище: «Таким образом, я не дал своему сну сбыться в этой части: дикарь не искал убежища в моей роще» (с. 169)».

От исследователей Дефо иногда ускользает смысл имени дикаря – Пятница. Судя по всему, исследователи верят на слово Робинзону: спасение произошло в пятницу, потому-то он и назвал его Пятницей. Однако в свете миссионерской деятельности Робинзона, его многодневных бесед с Пятницей о Христе возникает и другой, совершенно определенный символический подтекст имени: пятница – день распятия Христа, день, положивший начало искуплению Богом грехов человечества, в том числе дикости и варварства. Христианская цивилизация должна, по замыслу Робинзона, внушить дикарям-людоедам истинные ценности любви и милосердия. Вместо человеческого мяса Робинзон предлагает Пятнице вкусить мяса козленка – символически, в условиях необитаемого острова, это почти точная замена овечки – агнца Божьего. Истинный Бог, Христос, должен также вытеснить из простодушного сердца Пятницы кумира Бенамуки, местного божка, которому поклонялись дикари. Здесь в связи с рассказом Пятницы о жрецах Бенамуки Дефо даже допускает протестантский выпад сурового пуританина против правящей Римской католической церкви: «Из всего этого я заключил, что обман практикуется духовенством даже среди самых невежественных язычников и что искусство облекать религию тайной, чтобы обеспечить почтение народа к духовенству, встречается не только у римских католиков, но, вероятно, во всем свете, даже среди самых зверских и варварских дикарей (с.178)».

Надо ли говорить, что Чуковский в своем тексте беспощадно уничтожает все пророческие сны, религиозные беседы и прочую, так сказать, мистическую дребедень?!

Наконец, чрезвычайно динамичная в смысле количества и накала событий сцена чудесного спасения Робинзона вся построена у Дефо на постоянном упоминании имени Бога и апелляции к Божественному промыслу.

«– Господа, – начал я, – не пугайтесь: быть может, вы найдете друга там, где меньше всего ожидали встретить его.

– Если так, то, значит, его посылает нам само небо, – отвечал мне торжественно один из троих, снимая передо мной шляпу, – потому что мы не можем надеяться на человеческую помощь.

– Всякая помощь от Бога, сударь, – сказал я (…)

Бедняга залился слезами и пролепетал, весь дрожа:

– Кто со мной говорит: человек или Бог? Обыкновенный смертный или ангел? (с.207)».

У Дефо вся дальнейшая борьба с пиратами должна еще раз подтвердить промыслительную деятельность Бога. Те матросы, которые были не столь виновны в бунте негодяев и примкнули к ним по необходимости, внезапно просыпаются и уходят в лес. Капитан и Робинзон их отпускают. Робинзон не преминул указать на чудесность Божественного управления судьбами людей:

«– Так пусть уходят с миром: не будем им мешать, – сказал я, – Быть может, это сам бог пробудил их от сна, чтобы дать им возможность спастись. Но если вы дадите ускользнуть остальным, это уж будет ваша вина (с.209)».

Дефо в этой сцене не пренебрегает остроумной художественной игрой: в числе бунтовщиков матрос, по имени Робинзон, то есть двойник главного героя. Он как бы Робинзон тот, ветхий, как ветхий Адам, которого сменил Адам новый – Христос. Тот Робинзон, грешник, но он тоже на пути к спасению, и не без его помощи новый Робинзон вернулся на родину, к людям. Второй Робинзон, плененный капитаном, становится парламентарием между командой Робинзона первого и пиратами.

Триумф победы отвоеванного у пиратов капитаном и его командой корабля, разумеется, не может обойтись без сентенции Робинзона о Боге: «Тогда я обнял моего друга и освободителя, и мы радовались вместе. Я сказал ему, что смотрю на него, как на человека, посланного небом для моего избавления, и все, что здесь случилось с нами, мне кажется цепью чудес. Такие события свидетельствуют о тайном промысле, управляющем миром, и доказывают, что всевидящее око Творца отыскивает несчастных в самых заброшенных уголках мира, дабы утешить их. Не забыл я также вознестись к

Нему благодарной душой. Да и мог ли я не проникнуться благодарностью к тому, кто столь чудесным образом охранял меня в пустыне и не дал мне погибнуть в безотрадном одиночестве? И кого мог я благодарить за свое избавление, как не того, кто для нас источник всех благ, всякого утешения и отрады? (с.222)».

В финале Дефо (не Чуковский) снова, в который раз делает акцент на чудесных дарах Бога. Робинзон странным образом обретает состояние, которое хоть и объясняется естественными причинами (порядочностью престарелого капитана, на имя которого Робинзон составил завещание в случае своей смерти), тем не менее не может быть для Робинзона не чем иным, как Божественным промыслом.

Итак, в отношении «пересказа» Чуковского возникает целый ряд недоумений: 1. Почему Чуковский решил, что юношество вовсе не поймет главной темы Дефо – темы прихода человека к Богу?

2. Для чего Чуковский переменил образ Робинзона – с колеблющегося, постигающего Божественный промысел, осознающего себя, подобно Иову, дрожащим листком перед лицом Бога (ср. «Книга Иова»: «Не сорванный ли листок Ты сокрушаешь…»(13:25); не случайно в финале Робинзон вспоминает Иова: «Могу сказать, что для меня, как для Иова, конец был лучше начала (с. 297)») на «кузнеца своего счастья», бездумного оптимиста и атеиста?

Первое, что приходит в голову, – атеистический социальный заказ, связавший Чуковского по рукам и ногам. Но, как я попытался показать, Чуковский чрезвычайно последовательно, явно без ножа коммунистического редактора, а по собственному почину (потому что, если бы он хотел провести тенденцию Дефо, с его писательским талантом и мастерством, он, без сомнения, нашел бы средства обмануть любую цензуру), вымарывал всю, так сказать, религиозную дидактику Дефо, точно самому Чуковскому претил подобный просветительский образ Робинзона. Оговоримся, что идея Разума сильна в книге Дефо, но все-таки она вторична: главным представляется приход Робинзона к Богу. Тернистый путь двадцативосьмилетнего одиночества герой должен был пройти, чтобы ни один мирской соблазн не помешал замыслу Бога привести Робинзона к вере, сделав его праведником и христианским миссионером.

Скорее всего, Чуковский не мог принять Робинзона Дефо, не зря же он придумал своего героя: либо это сказочный Бибигон – победитель диких зверей, либо комарик с сабелькой из «Мухи-цокотухи», что «на всем скаку голову срубает» усатому тирану и садисту с личиной «вождя всех народов» – злобному пауку, который «руки-ноги… Мухе веревками крутит, // Зубы острые в самое сердце вонзает // И кровь у нее выпивает», либо, наконец, это «удалой воробей», перед доблестью которого не устоял великан Тараканище. Робинзон Чуковского – в ряду перечисленных героев. Только здесь он торжествует над тираном-природой и деспотом Богом. Похоже, образ Робинзона в пересказе Чуковского – вариация на тему его утопии, вот почему он вместе с детьми мечтал о победителе, торжествующим над тираном и окружающим злом, – все это в самые суровые времена уничтожения человека тоталитарным государством. Свой миф гордого достоинства он стремился противопоставить сталинскому мифу, где человеку не оставалось места. Парадокс заключается в том, что утопия Чуковского странным образом совпала с идеологией сталинского государства. Именно такой оптимистический Робинзон нужен был советскому государству. И это еще раз доказывает печальную ошибку Чуковского, явившему враждебному миру нашего советского Робинзона.