Чуковский все акценты Дефо выворачивает наизнанку. Его интонация следующая: чудо, за которое поначалу Робинзон принял вызревшие колосья, объясняется самым прозаическим образом, и у Робинзона, к счастью, хватает ума посмеяться над своими мистическими бреднями: «От радости у меня помутился рассудок, и я в первую минуту подумал, что произошло чудо: ячмень вырос сам собой, без семян, чтобы поддержать мою жизнь в ужасной пустыне! (…) Я не только был уверен, что этот рис и этот ячмень посланы мне самим господом богом, который заботится о моем пропитании (…) наконец я вспомнил про мешок с птичьим кормом, который я вытряхнул на землю подле своей пещеры (…) «Чудо» объяснилось очень просто (с.78)».
Во многом сюжетные ходы «Робинзона Крузо» повторяют мотивы житийной литературы. Великий грешник под влиянием каких-то загадочных обстоятельств, а иногда и беспричинно, вдруг прозревает, осознает бездны своего греха, кается и уходит в скит. Часто такой внутренней перемене предшествует вещий сон. Сон-предзнаменование, сон-угроза и Божественное предупреждение. Если грешник не внемлет этому прямому вразумлению, его ждут болезни или смерть. С Робинзоном происходит то же самое. Сначала он заболевает жестокой лихорадкой, так что пребывает на грани смерти, он даже не в силах принести себе воды. Потом ему снится страшный сон:
«Мне снилось, будто я сижу на земле за оградой, на том самом месте, где сидел после землетрясения, когда разразился ураган, и вдруг вижу, что сверху, с большого черного облака, весь объятый пламенем, спускается человек. Окутывавшее его пламя было так ослепительно ярко, что на него едва можно было смотреть. Нет слов передать, как страшно было его лицо.
Когда ноги его коснулись земли, мне показалось, что почва задрожала, как раньше от землетрясения, и весь воздух, к ужасу моему, озарился словно несметными вспышками молний. Едва ступив на землю, незнакомец двинулся ко мне с длинным копьем в руке, как бы с намерением убить меня. Немного не дойдя до меня, он поднялся на пригорок, и я услышал голос, неизъяснимо грозный и страшный. Из всего, что говорил незнакомец, я понял только одно: «Несмотря на все ниспосланные тебе испытания, ты не раскаялся; так умри же!» И я видел, как после этих слов он поднял копье, чтобы убить меня (с.86)».
Еще один типичный житийный мотив – мотив отчаяния, доходящего до предела. Бессилие и страх заставляют Робинзона почувствовать свою ничтожность перед лицом смерти. Подобно Иову, он вопиет к Богу. Этот вопль к Богу одновременно становится первой настоящей и искренней молитвой Робинзона: «…я, в смятении своем, сам не знал, что говорит мой язык. То были скорее бессвязные восклицания в таком роде: «Господи, что я за несчастное существо! Если я расхвораюсь, то, конечно, умру, потому что кто же мне поможет! Боже, что станется со мной?» Из глаз моих полились обильные слезы, и долго потом я не мог вымолвить ни слова. (…)
«Вот когда сбывается пророчество моего дорогого батюшки! Кара Господня постигла меня, и некому помочь мне, некому услышать меня!.. (…) И я воскликнул: «Господи, будь мне защитой, ибо велика печаль моя!» Это была моя первая молитва, если только я могу назвать ее так, за много, много лет (с.89)». («Then I cried out, "Lord, be my help, for I am in great distress." This was the first prayer, if I may call it so, that I had made for many years».)
Вслед за суровой отповедью, почти как монах-отшельник в житийной литературе, Робинзон получает неожиданную помощь: внезапно он вспоминает, что жители Бразилии лечатся табаком. Робинзон отыскивает в одном из сундуков табак, а вместе с ним и Библию. Он открывает Библию и читает следующие слова: «Призови меня в день печали, и я освобожу тебя, и ты прославишь имя мое (курсив мой. – А.Г.) (с.91)>>. После, кстати, Робинзон постоянно читает Библию и ежедневно – молитвы. «Эти слова как нельзя более подходили к моему положению. Они произвели на меня впечатление, хотя и не такое глубокое, как потом, причем слово избавление не встретило отклика в моей душе. Мое освобождение было так далеко и так невозможно даже в воображении, что я заговорил языком сынов Израиля, когда они, узнав об обещании Бога дать им мясную пищу, спрашивали: «Разве может Бог поставить трапезу среди пустыни?» Подобно этим неверующим, я спрашивал господа: «Разве может бог освободить меня отсюда?» Это сомнение потом сильно укрепилось во мне, так как прошли многие годы, прежде чем блеснул луч надежды на мое освобождение (с.91)».
Что с этой сценой делает Чуковский? Он, как всегда, крайне лаконичен: «Приготовил себе лекарство: табачную настойку и ром. Принял его, и меня стало тошнить. Но все же немного полегчало (с.86)». Чуковский, что называется, отделался простым физиологизмом. Да и вообще болезнь Робинзона ничего не добавляет к концепции Чуковского, можно было ее смело выкинуть без ущерба для содержания.
Эта сцена у Дефо, в противоположность Чуковскому, явно играет роль идейной кульминации. Слова Бога – пророческие слова, и они исполнятся в свои сроки, когда Робинзон станет готов прославить имя Бога, поскольку он уже искупил свою вину праведной жизнью. Бог найдет путь спасения и сотворит великое чудо с Робинзоном, прислав к нему корабль, захваченный командой, изменившей присяге. Чуть позднее Дефо рисует тот образ святости, который обретает Робинзон перед тем, как покинуть остров. Между прочим, как только он перестает думать о спасении, прекращает роптать и клясть судьбу – приходит освобождение от одиночества, а потом и спасение. Образ праведности имеет в виду и полное нестяжание, и смирение, и безразличие к миру, и отказ от плотских удовольствий. Все, что нужно человеку, Бог дает Робинзону, и он наконец находится в гармонии с собой, с природой и с Богом:
«Я смотрел на мир такими глазами, какими, вероятно, смотрят на него с того света, то есть как на место, где я жил когда-то, но откуда ушел навсегда. Я мог бы сказать миру теперь, как праотец Авраам богачу: «Между мной и тобой утверждена великая пропасть». В самом деле, я ушел от всякой мирской скверны: у меня не было ни плотских искушений, ни соблазна очей, ни гордыни. Мне нечего было желать, потому что я имел все, чем мог наслаждаться (с. 115)».
Мотив одиночества на необитаемом острове с точки зрения особого настроя человеческой души на тихий голос Бога без следа уничтожен Чуковским.
Знаменитой сцене спасения дикаря, которого Робинзон назовет Пятницей, в тексте Дефо предшествует ряд чудесных событий.
Во-первых, это ряд непременных соблазнов, какие неминуемо должен пройти праведник для укрепления веры. Было бы наивно со стороны Дефо показывать религиозное обращение героя как постоянное восхождение
Робинзона по лестнице духа – от достижения к достижению. Путь верующего чреват срывами и отпадениями от веры, временами даже падениями в бездну греха.
Робинзон видит след ноги на песке, и в нем просыпается страх: «Страх опасности всегда страшнее опасности, уже наступившей, и ожидание зла в десять тысяч раз хуже самого зла. Для меня же всего ужаснее было то, что в этот раз я не находил облегчения в смирении и молитве. Я уподобился Саулу, скорбевшему не только о том, что на него идут филистимляне, но и о том, что Бог покинул его. Я не искал утешения там, где мог его найти, я не взывал к Богу в печали моей. А обратись я к Богу, как делал это прежде, я бы легче перенес это новое испытание, я бы смелее взглянул в глаза опасности, мне грозившей (с. 136)».
Второе – внутреннее, – но тем не менее чрезвычайно значимое для Робинзона мистическое открытие связано с почти богословскими размышлениям Робинзона о сущности и путях Промысла. Робинзон, с ужасом убедившись, что на его остров много раз высаживались дикари-людоеды, которые могли его уничтожить, но, чтобы не лишить его мужества больше двадцати лет, он не находил следов их присутствия, потому что не бывал в этой части острова. Таким образом он постигает благость Провидения, «в своих заботах о нас положившего столь узкие пределы нашему знанию (с. 140)».