Тут он прочитал мне всем известное письмо к голландскому посланнику. Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что мог я возразить против такой сокрушительной страсти? Я промолчал невольно, и так как это было в субботу (приемный день кн. Одоевского), то поехал к кн. Одоевскому. Там я нашел Жуковского и рассказал ему про то, что слышал. Жуковский испугался и обещал остановить отсылку письма. Действительно, это ему удалось: через несколько дней он объявил мне у Карамзиных, что дело он уладил и письмо послано не будет. Пушкин, точно, не отсылал письма, но сберег его у себя на всякий случай».
Поскольку ближайшей после 17 ноября суббота приходилась на 21 число, то, стало быть, письмо Геккерну Пушкин сочинял в течение 4 дней, когда уже был окончательно снят вопрос о поединке. Говоря о «всем известном письме Пушкина» к Геккерну, Соллогуб имел в виду письмо от 26 января 1827 года, которое стало непосредственным поводом для смертельного поединка 27 января. В действительности это письмо является переработкой ноябрьского письма, приведенного выше и не отправленного благодаря хлопотам Жуковского. Итак, Пушкин решительно пересматривает тактику подготовки к поединку. На Дантеса надежда плохая («…с сыном уже покончено…»), он после примирения просто напрашивается в родственники к Пушкину, думает «дружить домами». Чего доброго, он может и на поединке проявить «родственные чувства» и откажется убивать поэта. Ставка теперь на барона Геккерна («Вы мне теперь старичка подавайте»). К ужасу В.А. Соллогуба зачитанное Пушкиным письмо было столь оскорбительно для посланника, что после его получения адресатом дуэль просто неминуема. Но «старичок», прикрываясь своим статусом посланника иностранного государства, может отправить на защиту своей поруганной чести опять же Ж. Дантеса – теперь уже «приемного сына». Но Дантес опять может проявить свои «родственные чувства» и откажется убивать знаменитого «свояка». Круг замыкается, и что же делать в таком случае? Как разорвать это «чертов круг»? Пушкин мучительно ищет выход из создавшегося положения. На всякий случай пишет письмо к графу Бенкендорфу, полный текст которого приводится ниже:
...
«Граф! Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получая три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата. Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным конвертом. Большинство лиц, получившим письма, подозревая гнусность, их ко мне не переслали.
В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса.
Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерен приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели.
Оказывается, что в этот промежуток времена г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение. Узнав об этом из толков в обществе, я поручил просить г-на д\'Аршиака (секунданта г-на Дантеса), чтобы мой вывоз рассматривался как не имевший место. Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерена, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества.
Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю.
Во всяком случае, надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством уважения и доверия, которые я к вам питаю.
С этими чувствами имею честь быть, граф, ваш нижайший и покорнейший слуга».
Письмо к Бенкендорфу отправлено не было, но в нем появилась ключевая фраза, которая «выдает» направленность мысли Пушкина в поисках выхода из сложившегося положения: «…чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем». В чем дело? Если «…поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею <Н.Н.> г-на Дантеса, а сам Пушкин убежден, что: «…анонимное письмо исходило от г-на Геккерни…», то при чем здесь эта замысловатая неопределенность: «…с чьим бы то ни было именем»? Значит, еще может быть какое-то имя, с коим связано распространение «пасквиля» и которое в неявном виде присутствует в тексте «диплома рогоносца»? Конечно же, речь идет о царе и Пушкин убежден в том, что Бенкендорф уже и сам «вычислил» это имя – Николай I. Получив послание Пушкина, он немедленно доложит об этих намеках государю, а возможно уже и доложил, потому как Николай I неожиданно соглашается принять Пушкина, якобы уступив настойчивым просьбам В.А. Жуковского. В официальной пушкинистике всерьез считается, что именно Жуковский убедил царя принять Пушкина:
...
«Ноябрь, 22. Жуковский говорит с императором «о деле Пушкина»: рассказывает об анонимных письмах, о пушкинском вызове (чего государь не знал), о том, что Пушкин сам взял вызов назад, когда Дантес решил жениться на Е.Н. Гончаровой. В заключение Жуковский не мог не сказать, что история может повториться, так как в свете, где ничего не знают о причинах помолвки Дантеса, снова распространяются оскорбительные для поэта слухи. Он просит царя вмешаться и остановить Пушкина своим словом».
Десять лет прошло с того памятного дня (8 сентября 1826 года), когда Государь в первый и последний раз принимал Пушкина, воспевшего этот исторический прием в «Пророке», и вдруг Николай 1, отложив все срочные дела в сторону, принимает поэта, поскольку ничего не знал «о пушкинском вызове»? Уважаемый читатель, можно ли поверить, когда весь высший петербургский свет буквально «кипит» от предвкушения ответа на вопрос – чем же закончится интрига вокруг Пушкина – а Государь «ни сном ни духом». Хорошо, что хотя бы Жуковский сподобился упросить «вмешаться и остановить Пушкина своим словом». Это, как бы помягче выразиться – «бред одного известной масти коня женского пола».
Нужно это царю разбираться, кто на ком собирается жениться, чтобы спасти для России жизнь ее гениального поэта? Он не соизволил принять Пушкина в 1828 году, чтобы лично выслушать его признание по делу «Гавриилиады», отделавшись резолюцией на покаянном, верноподданическом письме опозорившегося своей долгой игрой «в несознанку» поэта, а тут какие-то мелкие разборки типа: кого больше любит Дантес – жену Пушкина или его свояченицу? Царское ли это дело? Царь хорошо понял содержательную часть «диплома рогоносца», уяснил куда метит его, так и не ставший придворным певцом, поэт и затребовал его для «разбора полетов» – лично! А Пушкину того и нужно было, это как раз входило в его обновленную стратегию по организации второго раунда смертельного для себя поединка со «старичком» (а может с его «сыном» – теперь это уже все едино). То, что Царь лично принял решение о приеме Пушкина, говорит сам факт, что он это сделал на другой же день, после обращения к нему Жуковского, не раньше, но и не позже – наболело! Этот «пресловутый» Пушкин своим «дипломом рогоносца» привел в шоковое состояние весь царствующий Двор, а что он еще «выкинет», останься он жить и дальше, пользуясь секретными архивами?
Пушкин хорошо, как никто другой, знал историю адюльтера императора Александра I с женой Дмитрия Львовича Нарышкина – обер-егермейстера двора Марией Антоновной, урожденной княжной Святополк-Четвертинской (1779–1854) Любовная связь императора с женой Д.Л. Нарышкина продолжалась свыше 14 лет, начиная с 1803 и до 1817 года, когда Мария Антоновна, изменив и императору, сбежала за границу с одним из придворных кавалеров. С той поры прошло двадцать лет и мало кто уже помнит эту скандальную историю. Уже двенадцать лет правит другой император, который еще более сладострастен и не менее щедр по отношению к мужьям-рогоносцам. Как пишет Н.Я. Петраков, это нам «…с высоты веков кажется, что два десятилетия – срок ничтожно малый. Но современникам Пушкина, получившим дубликаты анонимного письма, наверняка пришлось напрягать память, чтобы вспомнить историю Нарышкиных (хотя люди интеллигентные эту историю, безусловно, знали). Но ведь нам обычно твердят о великосветской толпе, в глазах которой и хотели авторы диплома опорочить поэта. Так вот, у этой «толпы» перед глазами был такой калейдоскоп фавориток и рогоносцев, что вряд ли упоминание Нарышкина было рассчитано на них (а уж Геккерны вряд ли были знатоками интимных историй российского двора двадцатилетней давности).