Литературная мистификация — особый жанр, допускающий его рассмотрение и без документальных свидетельств, которых может и не быть, как в нашем случае. В самом деле, если бы было хотя бы одно «показание» современника, хоть одно письменное свидетельство, тогда и проблемы бы не было. Все дело как раз в том, что мистификаторы, во избежание неприятностей, прямых свидетельств не оставили (а если оставили, то они до нас не дошли) — только косвенные.
Как же подходить к таким случаям? Хотя литературоведение и не является «точной» наукой, мы можем использовать научный метод, которым в негуманитарных науках пользуются постоянно. Когда в какой-то области знаний имеется хотя бы один факт, противоречащий общепринятой теории, господствующей в этой области знаний, теория ставится под сомнение — до объяснения этого противоречия. Если же общепринятой теории противоречит некоторое множество фактов, неизбежно поднимается вопрос о пересмотре теории и выдвигается гипотеза, которая должна непротиворечиво объяснять все эти факты. И если такая гипотеза одновременно отвечает и всем фактам общепринятой теории, не вызывавшим сомнения, она становится новой общепринятой теорией.
С аналогичным случаем мы и столкнулись. Имеется множество фактов, противоречащих теории, которая утверждает, что автор «КОНЬКА-ГОРБУНКА» — Ершов. Но в какой степени литературоведение отличается от точных наук, в такой же степени отличается и понятие факта в литературоведении от научного факта. Все приведенные выше аргументы в пользу гипотезы Лациса можно считать фактами постольку, поскольку все они построены на эмпирическом опыте человечества и разумном подходе к этому опыту.
Например, рассуждение о том, что талант не может сформироваться в одиночестве, без среды, без общения (или, как сказали бы нынче, без обратной связи), построено исключительно на нашем многовековом опыте, и примеров обратного мы не знаем. Именно так формировался поэтический талант Пушкина — и в то же время ничего похожего на это не имеется в биографии Ершова. Это противоречит теории авторства Ершова — и так обстоит дело практически со всеми приведенными нами аргументами. Поэтому мы вполне можем использовать такой же подход, заменив слово «факт» на слово «противоречие».
Чтобы объяснить обнаруженные им противоречия, Лацис выдвинул гипотезу, что имела место литературная мистификация и что автор сказки — Пушкин. Понимая, что убедительность его гипотезы в большой степени зависит от количества противоречий, найденных в теории авторства Ершова, я продолжил его исследование и — примерно — это количество удвоил. Оказалось, что гипотеза Лациса снимает все эти противоречия, не противореча и всему остальному, известному нам о сказке и истории ее публикации, — что и делает его гипотезу готовой к признанию теорией.
Но и такой подход не устраивает ершоведов и пушкинистов, поскольку ставится под сомнение их профессиональная репутация: первых — по вполне понятной причине заведомо проигранной научной ситуации (что им теперь дальше-то делать со всем их «ершоведением», с диссертациями, книгами и статьями об «эмоциональной наполненности, необычности и новизне для просвещенного читателя» ершовской лексики и о том, что «творчество П. П. Ершова — яркая и значительная страница русской литературы»); вторых же — потому, что они тоже оказываются в очень неудобном положении. Признать пушкинское авторство сказки — значит признать правоту Лациса и свою вину по отношению к нему и, по меньшей мере, начать разговор о его открытиях в пушкинистике, а они не хотят признавать ни Пушкина — мистификатором, ни Лациса — талантливым пушкинистом. Ведь за таким признанием неотвратимо последует пересмотр некоторых их взглядов и трудов, а для этого нужна смелость таланта. Только талант не боится признавать свои ошибки; наша современная официальная пушкинистика, увы, на этот уровень не тянет.
XIV
Нам осталось ответить на последний вопрос: когда же сказка была Пушкиным написана? Исходя из всего изложенного, можно утверждать, что долго она в столе у Пушкина лежать не могла — жизненная ситуация накалялась с каждым днем; стало быть, она была написана не раньше второй половины 1833 года. Ответ — в той же пушкинской переписке того времени.
1 октября 1833 года Пушкин, как и собирался, по дороге из Оренбурга заезжает в Болдино и проводит там почти полтора месяца. В письме от 19 сентября, еще с дороги, он пишет: «уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что же будет в постеле» ? Предчувствия его не обманули, он расписался, и, похоже, эта болдинская осень была не менее продуктивна, чем знаменитая.
Письма от жены заставили его взглянуть в глаза всем его тревогам, с которыми он уезжал из столицы. Трудно сказать, когда именно к нему пришел замысел «ГОРБУНКА», но, судя по настроению писем к жене и по тому, в какое бешенство его приводила сама мысль о возможности ее адюльтера с императором, если он в своих письмах даже не сдерживался от оскорбительной грубости, сказка в первой половине октября была уже завершена.
30 октября, сообщая о своем распорядке дня и о том, что у него один день похож на другой, Пушкин пишет: «Просыпаюсь в семь часов, пью кофей и лежу до трех часов…» — то есть он каждый день работает (жена знала, что по утрам Пушкин пишет в постели). «Недавно расписался, и уже написал пропасть». Пушкин лукавит: он расписался еще в дороге, а к этому моменту им уже написаны — как минимум — еще и «АНДЖЕЛО», и «МЕДНЫЙ ВСАДНИК», и «СКАЗКА О РЫБАКЕ И РЫБКЕ», скорее всего — и «ПИКОВАЯ ДАМА», и Бог знает, что еще, но если он уже написал или пишет «КОНЬКА-ГОРБУНКА», то он уже знает, что под своим именем сказку не издаст и жене о ней не скажет. Вот почему в тот же день в письме к В. Ф. Одоевскому, уже сообразив, что не всем написанным сможет открыто распорядиться, он осторожно пишет: «Приехал в деревню, думал, распишусь. Не тут-то было. Головная боль, хозяйственные хлопоты, лень — барская, помещичья лень — так одолели, что не приведи боже».
4 ноября он заканчивает «СКАЗКУ О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ» — она будет опубликована в февральском номере «Библиотеки для чтения».
6 ноября, незадолго до отъезда, «прикрывая» непечатное, Пушкин пишет жене: «Я привезу тебе стишков много, но не разглашай этого: а то альманашники заедят меня».
С моей точки зрения, можно смело ставить под сказкой дату: октябрь 1833 г.
«…Мы… пребываем в убеждении — писал Лацис — что болдинская осень — нечто из ряда вон выходящее. И только когда Пушкину вернут права на все им созданное, начнем привыкать к мысли, что болдинское изобилие было скорее правилом, чем исключением».
XV
А теперь можно попытаться реконструировать историю этой литературной мистификации, заодно поставив на свои места те аргументы, которые были опущены для удобства изложения.
Если тревоги октября 1833 года и не стали первотолчком, заставившим Пушкина обратиться к сюжету «КОНЬКА-ГОРБУНКА», то, по меньшей мере, укрепили Пушкина в этом намерении. В полный голос заявить о декабристах и судьбе России, предостеречь царя, нагло укладывающего его жену к себе в постель, возможность опубликовать убийственную эпиграмму на Бенкендорфа, с которым у него были давние счеты, — так многое и столь удачно сошлось в этой сказке, что в Петербург Пушкин собирался, уже зная, что опубликовать ее необходимо — пусть и не под своим именем, отодвинув догадку потомков о его авторстве в дальние времена.
По приезде в Петербург он сообщает Плетневу, что написал несколько сказок; Плетнева это не радует, поскольку «общее мнение» пушкинские сказки не приветствует. Решено: самую большую Пушкин пустит под псевдонимом, что Пушкин не без ведома Плетнева уже проделывал: