писал он в том же 1834 году в беловых строфах «ДОМИКА В КОЛОМНЕ» (не вошедших в основной текст).

Оставалось найти подставную фигуру. Плетнев приводит к Пушкину своего студента, у которого недавно умер отец; семья бедствует, денег на дальнейшее обучение у студента нет. Пушкин знакомится с ним, разговаривает и понимает, что кандидатура для мистификации подходящая: Ершов юн, недалек, никаких подводных камней в сказке не увидит, и, следовательно, ему ничего и не грозит, даже если возникнут цензурные сложности, а его возраст и характер должны облегчить идентификацию истинного автора сказки в будущем.

Для начала ему дают платную работу — переписать сказку набело: если мистификация состоится, у Ершова должен быть написанный его рукой беловик. «Предполагаю, — писал Лацис, — что вскоре Пушкин попросил об услуге: перед издателем, перед Смирдиным, назваться сочинителем рукописи…»

Чем руководствовался Лацис, делая такое предположение? Все теми же словами самого Смирдина в передаче Анненкова: «Первые четыре стиха этой сказки, по свидетельству г-на Смирдина, принадлежат Пушкину». В самих этих словах содержится отграничение: если первые четыре стиха принадлежат Пушкину, значит, все остальные принадлежат Ершову; следовательно, Смирдин о мистификации и не знал, а к написанному и переданному ему Пушкиным «Заглавию и посвящению» он относился именно как к пушкинскому автографу.

Выскажу предположение: весь кусок сказки с ершом Пушкиным был написан и вставлен уже после того, как была достигнута договоренность с Ершовым; таким образом Пушкин укреплял связь подставного «автора» с текстом сказки для современных ему читателей и одновременно ставил под сомнение это авторство для дальних потомков бросающимся в глаза несходством характера Ершова и сказочного ерша, которое и должно было выявиться со временем. Эта вставка, написанная в характерно литературной манере, отличается и стилистически от третьей части, выполненной почти целиком в сказовом ключе.

Ершову выплачивают за согласие на мистификацию 500 рублей — по тем временам деньги большие (корова стоила 30 рублей). По существу, имеет место услуга за услугу: Ершов избавляет Пушкина от необходимости публиковать сказку под своим именем в ситуации, когда к пушкинским сказкам сложилось достаточно скептическое отношение (таково было, судя по всему, объяснение, какое Плетнев дал студенту); Пушкин же дает возможность Ершову закончить образование: на эти деньги Ершов и живет с матерью в Петербурге до окончания университета и отъезда в Тобольск.

Но у разговора Сенковского с Треборном есть и другая сторона. Предположим, Сенковский был прав по сути — все равно, ответ («Ему ничего не следовало получить и не будет следовать») совершенно хамский, если считать, что Ершов — автор «КОНЬКА-ГОРБУНКА», которому в свое время сам же Сенковский дал тройной блистательный отзыв. Остается принять, что Сенковский прекрасно знает, что Ершов не является автором и что он нарушает некую договоренность. Невозможно понять такой ответ иначе, чем (в мягкой форме): «Вы поставили свою подпись под сказкой, вам заплатили за это обещанные 500 рублей, как и договаривались; теперь вы приняли обиженный вид, как будто вам что-то недоплатили, а это уже просто непорядочно». И бросается в глаза, что Сенковский был в курсе денежных договоренностей между Ершовым и Пушкиным и всей этой пушкинской мистификации.

Это подтверждается в том же разговоре и далее:

«Он [Сенковский]. Я помогал Ершову, здесь, в Петербурге, как бедняку. Он был беден; я вывел его в люди, я доставил ему хорошее место в Тобольске, где он получает порядочное содержание; с него очень довольно».

Участие Сенковского в этой мистификации подтверждается и тем, что, будучи человеком с замечательной коммерческой хваткой, Сенковский не воспользовался моментом и не стал продолжать публикацию сказки в журнале, чтобы собрать урожай успеха второй и третьей частями, но ограничился только публикацией первой, безобидной части. Это можно объяснить только тем, что Сенковский прочел всю сказку и понимал рискованность журнальной публикации с подлецом-Спальником и «Китом державным», перегородившим «море-Окиян», — при том пристальном интересе, какой проявлял к журналу цензурный комитет. Все-таки, как бы ни относиться к Сенковскому (в том числе и в свете его позднейшей не всегда честной борьбы с Пушкиным), дураком-то он не был.

Но не мог не разглядеть этой опасности и Никитенко, цензор и «Библиотеки», и издательства Смирдина, который, тем не менее, дал цензурное разрешение на выход полного издания, и это требует объяснения. В самом деле, если он выкинул три строки «Только чур со мной не драться И давать мне высыпаться, А не то я был таков», то уж строчку с «Китом державным» он, как цензор, казалось бы, проглядеть не мог. (Если заглянуть в его «Дневники», слово «державный» он употреблял с негативным оттенком.)

Никитенко руководствовался сложившейся вокруг Пушкина к началу 1834 года ситуацией. Внешне поэт был обласкан царем, стал вхож в придворные круги высшего света, и даже в случае каких-либо просочившихся слухов никому из мистификаторов, по мнению Никитенко, ничего не грозило. С другой стороны, отношения между ним и Пушкиным в начале 1834 года были еще более или менее дружелюбными — они окончательно испортились только к концу года, когда Никитенко как цензор вынужден был «пощипать» пушкинскую поэму «Анджело». Кроме того, в случае с «КОНЬКОМ-ГОРБУНКОМ» Никитенко сознательно совершал и некий гражданский поступок: все понимая, он участвовал в мистификации и солидаризировался с политическим выпадом сказки.

Таким образом, мы определили круг непосредственных участников этой литературной мистификации: Ершов, Никитенко, Плетнев, Пушкин, Сенковский. Знал ли о ней еще кто-нибудь? Думаю, что знали. Наверняка знали двое — Вяземский и Жуковский: первый и сам в переписке с Пушкиным использовал всевозможные шифровальные ухищрения, а второй в некоторой степени был участником такой шифровальной переписки с Пушкиным, когда тот был в Болдине в 1830 году (об этом можно прочесть в статьях Лациса «Тайны письмена», «Великодушный гражданин» и других). Но главное — обоих поэтов невозможно было обмануть «Ершовым». О том же свидетельствует и фраза, сказанная Жуковским при представлении Ершова будущему императору в Тобольске: «Я не понимаю, как этот человек очутился в Сибири». (Не поэт, не автор «КОНЬКА-ГОРБУНКА» — но человек!)

И, наконец, были еще как минимум два поэта, которых не могло обмануть имя Ершова на обложке: Баратынский и Крылов. Первый слишком хорошо знал руку Пушкина, чтобы обмануться, второй просто не мог обмануться, поскольку и сам активно использовал народную речь в своих баснях, знал, какого опыта и мастерства она требует, и этого «матерого волка» 18-летним студентом провести было тоже невозможно. По вполне понятным причинам все, кто знал или догадался о мистификации, помалкивали; Белинский же, интуитивно почувствовав, что тут «дело нечисто», дальше этого предположения не пошел.

Поскольку Смирдин в мистификации не участвовал и полагал, что Ершов — автор, не могло быть и речи, чтобы оплачивать сказку по «пушкинским» расценкам. Поскольку деньги за сказку Пушкин мог получать только через Ершова, то и получил он за сказку сравнительно немного. Судя по всему, впоследствии Ершов выстраивал свои денежные отношения с издателями по образцу тех, что у него формально сложились со Смирдиным в 1834 году; отсюда можно сделать вывод, что он получил и передал Пушкину деньги из расчета по рублю за экземпляр изданной книги. Таким образом, Пушкин получил за сказку сравнительно небольшую сумму — на порядок меньшую той, какую я называл в первом варианте вступительной статьи к изданию 2009 г.