Куртка Янгара промокла насквозь.

   И рубашка тоже.

   Кожа была влажна и, верно, холодна, но холод тоже был во благо: не позволял уснуть в этот предрассветный час. Уже недолго осталось.

   Лежала тропа, украшенная белыми звездами первоцветов, укрытая низкими плетями лещины.

   Лунной дорожкой.

   Черной нитью, связавшей Лисий лог с небольшим безымянным хутором, где только и было ценного, что корова и две сестрицы...

   Которая из них приглянулась Якки Ину?

   Мысли были ленивы. И Янгар подтянулся, позволяя закоченевшим мышцам ожить ненадолго. С ветки скатилась капля и запуталась в волосах...

   ...в Горелой башне крыша крепкая.

   ...и горит камин, у которого, привычно расстелив медвежью шкуру, садится Аану. Она перекрещивает ноги и долго разглядывает потемневшие жесткие ступни свои. Вздыхает тихонько, так, чтобы Кейсо не услышал, трогает пальцы.

   ...в ее волосах живут еще прошлогодние ивовые листья. И Аану перебирает их, когда думает о том, получится ли дотянуть до середины лета.

   ...она одна. И утешить некому.

   Хруст ветки и тихая брань заставили очнуться. И Янгар застыл, прижимаясь к ветви, сожалея лишь о том, что еще слишком рано и не укрывает его густая плотная листва дуба.

   А значит, есть у Якки Ину шанс.

   Нет.

   Слишком беспечен он.

   Весел. Идет легко, не таясь, по своей ведь земле, где не ждут удара в спину. Хлюпает под ногами грязь. Ветви качаются, осыпают Якки дождем. И тот ворчит, но не зло. Умиротворен он.

   И почти счастлив.

   Хорошо, наверное, умереть счастливым.

   - Стой, - Янгхаар позволил Ину пройти под дубом.

   Иное задумывалось, но показалось вдруг бесчестным, недостойным прежде всего самого Янгара.

   Якки остановился, обернулся...

   - Стой, - повторил Янгхаар, спрыгнув на землю. Влажно хлюпнуло под ногами. И сапоги ушли в мокрую землю.

   - Стою, - Якки накрыл ладонью рукоять меча. - Здравствуй, Черный Янгар. Отец тебя ждал.

   - А ты?

   - И я... драться будем?

   - Будем.

   - До смерти? - он отступал к зарослям жимолости, медленно, но уверенно.

   - До смерти, - согласился Янгар.

   - Да... как еще... Дурак ты.

   Якки вдруг бросился в заросли.

   Он бежал, проламываясь сквозь плетение кустарника, стряхивая с кожи воду и отталкивая цепкие ветви. Бежал, не думая о чести...

   ...а еще спустя миг ночную тишину разорвал пронзительный свист.

   В Лисьем логе ждали Янгара.

   Вот только быстрые ноги не спасли Якки Ину. Он успел добраться до рва, за которым начиналось поле. Расцветало оно огнями тревожных костров. Разрывалось голосами людей и гончих...

   ...успел.

   И в последний миг обернулся.

   - Драться будем, - выдохнул, выхватывая меч, выставляя его на Янгара. И рука дрожала.

   - Нет, - Янгар ударил кулаком в висок. И подхватил обмякшее тело.

   Перевернув Якки на живот, стянул руки конопляной веревкой, и лишь после этого плеснул в лицо водой. Якки сразу глаза открыл, зарычал, задергался, пытаясь уползти.

   - Тебя поймают, - сказал и сплюнул. - Поймают и живьем похоронят...

   - Пусть сначала поймают.

   Янгхаар закончил сооружать петлю и перекинул веревку через сук.

   - Олли ты дал поединок.

   - Олли от меня не бегал.

   - Ты... - Якки сглотнул, вывернул шею, верно, гадая, далеко ли люди и псы.

   Вдруг да успеют.

   Нет, не успеют.

   - Ты не посмеешь так... ты...

   - Посмею.

   Он попытался прижать подбородок к груди, но петля все равно опоясала шею.

   - Где Талли? - спросил Янгхаар, затягивая петлю. - И твой отец?

   Думал, будет упираться, но в глазах Якки жил страх. И страх этот поторопил с ответом.

   - Если скажу, отпустишь?

   - Убью быстро.

   - Отпусти... тебе же отец нужен... он во всем виноват... я просто...

   - Где?

   - Олений город. Я не воевал с тобой! Я не...

   Клинок пробил тонкую височную кость, и Якки, дернувшись, замер. Эта была легкая смерть. Недостойная труса. Тело он все-таки вздернул, запирая душу. Прислушавшись - собаки были близко - отступил во влажный сумрак леса.

   До Оленьего города неделя пути.

   Хватит времени, чтобы придумать, как добраться до Тридуба.

Глава 41. Сородичи

   Мы въезжали в Олений город затемно. Я слышала, как изменился голос дороги: теперь колеса стучали по камню. Повозка то покачивалась, то вздрагивала, порой мне казалось, что еще немного, и она рассыплется, и я загадывала, чтобы с нею рассыпалась и клетка.

   Не сбылось.

   - Дорогу! - раздалось грозное. И хрипло заревели турьи рога, возвещая, что идет важный человек. За ними не слышала я ничего, но зато в нос ударил венок запахов, в котором смрад зеленеющей воды изо рва переплетался с дымом, вонью выгребных ям и красилен. Тонким вьюнком пробивался аромат свежего хлеба, и ощутив его, я поняла, что голодна.

   Но не настолько, чтобы есть сырое мясо.

   Дом моего отца был роскошен.

   Два этажа. И красный камень стен, опоясанный узором изразцов. Узкие окна, затянутые цветными стеклами. Высокое резное крыльцо, у которого уже столпилась челядь. Привычная суматоха захлестнула двор. Сновали мальчишки, забирали коней, подавали питье и влажные рушники. Крутились под ногами собаки, визжали. Кто-то кричал, кто-то заходился надрывным плачем...

   - На задний двор, - голос отца заглушил прочие звуки. - И охрану...

   Дальше я не расслышала.

   Что было позже?

   Ничего.

   День и снова день.

   Множество дней, каждый из которых прибавлял весеннего тепла. Солнце пробиралось и на задний двор, скатывалось по каменным стенам, по врытым в землю столбам, вязло в подмокшей за зиму соломе крыш, и все-таки касалось железных прутьев моей клетки.

   Таял снег, лишь у задней стены оставались ноздреватые, покрытые коркой угольной пыли сугробы. К лужам слетались галки и суетливые синицы.

   Моя клетка ржавела.

   А я...

   Я считала прожитые дни, отмечая их когтями на дощатом полу, под которым, к сожалению, тоже лежали железные прутья.

   Я была зверем. И я была человеком.

   Хийси-оборотнем, поглядеть на которого приходили все, кто только обретался в доме Ину..

   Отец и его гости - открыто, впрочем, никто из славных воинов так и не решился подойти к клетке вплотную. Они стояли, разглядывали меня, переговаривались, обсуждая, достанет ли у меня свирепости, чтобы продержаться на арене хотя бы день. Бились об заклад. И золотые монеты переходили из рук в руки.

   Скрывая интерес, но все же не таясь, подходили к клетке воины. Присаживались, кто в пяти шагах, кто - в трех. Разглядывали. Хмурились. Деловито сплевывали под ноги, чтобы тут же растереть плевок сапогом. Эти обсуждали размер и длину когтей...

   ...и человеческое обличье, которое не так уж уродливо.

   ...от их разговоров, от откровенности и грязи, которая скрывалась за словами, меня тошнило.

   А по вечерам, в сумерках, к клетке подбирались слуги. И вновь меня окружал шепот.

   Только рабы были молчаливы.

   Но их тоже мучило любопытство, но страх мешал его выдать. Всем. Кроме Олли.

   Какой это был день? Тяжелый. С утра пришел отец, который, глянув на выброшенное из клетки мясо, приказал:

   - Ешь.

   А я, обернувшись - для медведицы клетка была чересчур мала, а человеком в ней и ходить получалось, - ответила:

   - Я не ем сырое мясо.

   - Пока, - согласился Ерхо Ину, и плеть его щелкнула перед самым моим носом, обвила нежно железный прут. - Тебе придется. Или ты сдохнешь от голода.

   Пускай. Но зверь во мне не получит крови.

   И после ухода отца я легла.

   Подстилку не меняли несколько дней кряду, солома пропиталась влагой, подгнила, вонь исходила и из ведра, поставленного в углу клетки, теперь казалось, что и моя шерсть источала смрад. Наверное, я и вправду выглядела чудовищем, если появившаяся у клетки Пиркко, моя прекрасная сестрица Пиркко, брезгливо скривилась.