Она была по-прежнему хороша. И дорогое убранство лишь подчеркивало яркую красоту Пиркко.
В черных волосах капельками росы проблескивали алмазы. Шею опоясывали золотые ожерелья. А на плечах снежной шубой лежали искристые лисы.
- Это и вправду ты, - сказала она, взмахом руки отогнав охрану.
Пиркко единственная посмела приблизиться к клетке на расстояние вытянутой руки.
- Мы думали, что ты умерла, - она произнесла это так, что сразу стало ясно: мне и вправду было бы лучше умереть. А еще лучше - вовсе не появляться на свет.
- Скажи что-нибудь.
Она вытянула руку, и в раскрытую ладонь тотчас легло яблоко.
Налитое. Полосатое, в красную черточку. С упругой кожицей, которая не поддается гнили.
В Лисьем логе лишь одна яблоня дает такие. И каждый год я, забравшись на самую ее вершину, где веточки были тонки, словно соломины, бережно снимала такие вот полосатые, налитые солнечным светом и соком, яблоки. Я складывала их в полотняную сумку, чтобы, спустившись, отереть каждое навощенной тряпочкой. Переложенные соломой, яблоки хранились всю зиму.
И даже весной оставались плотными, сладкими, будто только-только снятыми с ветки.
- Хочешь? - спросила Пиркко. - Отец говорит, что ты ничего не ешь. Или тебе не надо?
- Надо.
И голод уже подступает ко мне.
- Но мясо тебе не нравится?
Какой внимательный взгляд. И губка нижняя чуть отвисла.
- Сырое - нет.
- Оборотни едят сырое, - Пиркко все еще держала яблоко на ладони, поглаживая пальцами левой руки.
- Не все.
Она не услышала меня.
- Без мяса у тебя не будет сил. Тогда ты умрешь слишком быстро. И мой муж будет недоволен.
Я не хочу слушать ее. И в то же время не желаю, чтобы Пиркко уходила. Она - единственная, кто заговорил со мной. А я устала от молчания.
- Ты вышла замуж?
Она вздернула подбородок и одарила меня насмешливым взглядом.
- Мой супруг - кёниг. Ты увидишь его.
И Пиркко бросила яблоко. Не потому, что боялась передать его в руки мне, но потому что брезговала прикасаться к такой, как я.
Яблоко упало на кучу соломы.
Хорошо.
Выдержала плотная кожура, чуть бочок примялся, а так... я подняла это яблоко и прижала его к щеке. Теплое... странно, мне казалось, я потеряла способность ощущать тепло. А еще живое. В нем - капля солнца, запертая в сладком соке, от которого пальцы станут липкими, и в белой хрустящей мякоти, в гнезде из зерен. Каждое прорастет, если брошу, но...
...не в этом дворе.
- Из тебя даже оборотня не вышло, - вздохнув, заметила сестрица. И пробежавшись пальцами по монетам ожерелья, поинтересовалась: - Почему ты ни о чем не спрашиваешь?
Молчи, Аану.
Она здесь не для того, чтобы помочь тебе. Ей просто любопытно.
- О чем? - к яблочной кожуре прилипли былинки, и я снимаю их пальцами, пытаясь вернуть прежний восковой блеск.
- Например, - острые ноготки царапают поверхность крупного сапфира. - О том, что тебя ожидает...
- Придет время - узнаю.
Смерть.
Я видела ее в руках того воина. Она сидела на острие копья, цепляясь за клинок призрачными лапами. И голос ее был голосом толпы.
- Или о толстяке... его Кейсо зовут? Забавный был...
Закусываю губу, чтобы не закричать.
- По-моему, отец поступил неразумно, убив его, - губы Пиркко тронула слабая улыбка. - Каам пригодился бы, когда появится твой муж. Кстати, он знает, чем ты стала?
Знает.
И не считает меня чудовищем.
Он оставил нас в Горелой башне, счел укрытие надежным. А брухва открыл дорогу и...
- Знает, - в голосе Пиркко мне почудилось разочарование. - Скажи, это он тебя наградил?
Она почти коснулась собственной щеки, но в последний миг опомнилась и руку одернула. Трижды сплюнув через левое плечо - вдруг да тень моего уродства за нею увяжется - Пиркко велела:
- Отвечай.
- Нет.
Зачем я лгу?
Не знаю сама.
- На редкость уродливо, - сестрица качает головой. - Ему, должно быть, противно смотреть на тебя.
Нельзя ее слушать.
Нельзя смотреть в ее голодные глаза. Куда угодно.
На алмазы в волосах... на золотые звенья ожерелья... на искрящийся мех снежных лис... на тонкие пальцы, ласкающие камни.
Только не в глаза.
В них уже осталось немного человеческого.
- Я бы умерла, - мягко произнесла Пиррко, - если бы со мной произошло что-то подобное...
Молчи, Аану.
Она ждет ответа, но любое твое слово, отравит.
- Твой муж жалеет, что ты жива?
- Нет.
- Жалеет. Просто не говорит. Я видела его... он красивый. По-своему.
Мне неприятно думать, что Янгхаар встречался с ней. Если он видел Пиркко, то... то ко мне не вернется.
- Мне даже немного жаль, что его придется убить... Янгхаар замечательный любовник.
Пиркко подается вперед, жадно вглядываясь в мое лицо.
А я... я отворачиваюсь и вдыхаю сладкий яблочный аромат.
Ложусь на солому.
Сворачиваюсь комком, сжимая яблоко в руках. Мне хочется есть, но тогда у меня не останется солнца, которое защитит от жестоких слов Пиркко. Закрывать глаза нельзя, но я закрываю. И морщусь от боли. Это не сон - полудрема. В ней медная кожа Янгара касается белой - моей сестры. Ее голова запрокинута, губы приоткрыты, и на шее узором вьется нить жилы. Сердце Пиркко грохочет.
И я изнываю от желания вырвать его.
И то, второе, предавшее, тоже.
В полусне я удивляюсь собственному желанию остаться человеком.
Кого ради?
Тем, кто приходит на задний двор, нужно чудовище. Их много, а я одна. И быть может, именно они правы в своем желании?
Солнечного яблока слишком мало, чтобы удержаться на краю. И голод пробуждает, я переворачиваюсь на бок, касаюсь куска печени, почерневшего, в запекшейся крови, от которой исходит дурманящий аромат. Мне противно прикасаться к этому куску, но...
Беру в руку.
Обнюхиваю.
Зажмуриваюсь, чтобы не видеть. И подношу к губам, почти решаюсь попробовать.
- Не делай этого, - говорят мне.
Его я сразу не узнала. Темно уже. И Олли сроднился с темнотой. Прежде он ходил, гордо расправив плечи, не замечая никого и ничего вокруг, а ныне превратился в сгорбленную тень, одну из многих в отцовском дворе.
- Не делай этого, Аану, - повторил Олли. - Не позволяй им сломать себя.
Он оглянулся в темноту и, сунув руки под петлю ошейника, болезненно скривился.
- Здравствуй, - я разжала пальцы, позволяя куску выпасть. И подняв пук соломы принялась тереть ладонь, счищая запекшуюся коровью кровь.
Что еще сказать?
Что я рада его видеть? Или что мне жаль видеть его таким?
Не рада и не жаль.
Молчали оба. Долго? Как показалось - да. Но Олли тряхнул головой и решительно шагнул к клетке. Он подошел вплотную и, коснувшись прутьев, пробормотал:
- Все стало иначе, да?
Да.
Я - нежить. Он - раб. И оба - позор рода Ину.
- Ты... не боишься?
- Чего? - он сжал прут и дернул, пробуя на прочность. - Ты пока никого не убила. А если вдруг, то... невелика беда.
- Не выломаешь.
- Пожалуй, - согласился Олли, запуская руку в темные волосы, обрезанные короткими прядями. - Ключ у отца, да?
- Да.
Он похудел. И взгляд стал... диковатым, что ли?
- Я попробую без ключа. Завтра.
Олли вытащил из-за пазухи пару сухих лепешек и кусок козьего сыра.
- Возьми.
Его рука пролезла между прутьями клетки, и я, приняв неожиданный подарок, коснулась пальцев.
- Не убегай, - Олли сжал мою ладонь, осторожно, точно опасаясь причинить вред. - Посидишь со мной?
Он опустился на колени возле клетки. И я ответила:
- Посижу.
Мы оба рассмеялись, поняв нелепость его просьбы и моего же ответа. Странно как... раньше я была никем, а Олли...