— Сам ты свинья, и не маленькая, а большая. А уж жулик такой, каких и свет не видел. Мы-то с тятькой золото у генерала не воруем, а ты вот крал, каждый раз прикарманивал половину того, что тебе давали, — отвечает Сенька Шульцу на его ругань, для осторожки все же отскочив подальше от него. А то как схватит — дожидайся потом, пока тебя выручит тятька или дядя Степан.
Шульц долго еще разорялся в гуте, ругался и на Данилу Петровича, и даже на Степана Ивановича, говорил, что они тоже жулики. И не только они, а и все тут нехорошие люди, плохой народ, все плуты и жулики. Он больше не будет тут жить и работать, его нога больше не будет в этом распроклятом Русланд. Тут только Данила Петрович и Степан Иванович поняли, в чем дело.
— А-а-а! Так, значит, генерал тебе отставку дал, выгнал тебя, не нужен ты больше ему? — говорит Степан Иванович. — Ну что ж, тогда будь здоров, браток, скатертью дорожка!
— Я сам не желайт быть тут, поняль? — хорохорится Шульц перед Степаном Ивановичем и Данилой Петровичем. — Мой свободный человек, а вы крепостной раб, вот кто вы!
— Ладно, ты нас этим не кори. Будем и мы свободные, дай срок, будет и на нашей улице праздник.
Шульц, накричавшись вдосталь, так же вихрем, как и появился, вылетел из гуты. И побежал уж теперь без всякой задержки домой, на квартиру, — ему надо было собираться в дорогу. А укладываться надо исподволь, не торопясь, как это принято у них там, на родине. Немцы любят делать всё обстоятельно, с толком да расстановкой...
На другой день Генрих Иоганн Шульц уехал из Дятькова. Только теперь он ехал не на тройке лихих коней, не в карете генеральской и рядом с его превосходительством, а в поезде пассажирском. У Мальцева по его узкоколейке ходили теперь и пассажирские поезда, от Брянска до Песочни, два раза в сутки, туда и обратно. Шульц ехал в поезде на Брянск.
Но, бог ты мой, что же это был за поезд! Вагончики махонькие, Шульц со своими чемоданами еле протиснулся в двери одного из них, а самое главное, он, поезд-то этот, не идет, а тащится, ползет как черепаха. А на станциях и разъездах стоит-стоит по часу, а то и больше, просто сил никаких нет. От Дятькова до Брянска, вернее, не до Брянска самого, а до Радицы паровозной, где у генерала завод вагоностроительный и паровозный, нет и пятидесяти верст, а поезд шел больше шести часов!
Шульц всю дорогу ворчал и ругался, ворчал на всё и вся, на Русланд, на Мальцева, а больше всего на Сеньку.
Пасха самый главный праздник был в те времена на всей Руси. Три дня не работали заводы и фабрики его превосходительства, всем давался отгул. Три дня попы пели молебны по соборам и церквам, ходили с иконами по домам. Пасхальные праздники самые доходные для них, попов и дьяков: за пасхальную неделю они зарабатывали столько, сколько в иной год не задьячишь. Целую неделю на колокольнях звонили вовсю и как попало колокола. В эти дни мог всякий, у кого только охота к тому была, забраться на колокольню и звонить сколько его душеньке завзгодно. И конечно, больше всего любили трезвонить ребятишки-сорванцы.
Сколько в эти дни было пито-едено! Его превосходительство не скупился на праздничные расходы, приказывал, чтобы у всех его крепостных, особенно у рабочих фабрик и заводов, на пасху было что выпить и чем закусить. В этом у него тоже свой расчет был. Он полагал, что можно как хочешь удлинять рабочий день у крепостного человека, но на праздники, особенно вот на такой, как этот велик день, дай ему погулять: он за это у тебя в долгу не останется.
И драк на пасхальной неделе бывало больше, чем в другие праздники. Иной так напьется, так окосеет, что не знает, что и творит. И этому генерал не препятствовал.
— Пусть порезвятся молодцы, русский человек любит силу кулака своего на другом испробовать, — говорил он.
Иногда такие поединки смертью оканчивались, но что для генерала за беда из того?
Во дворце его превосходительства пасхальные дни проходили особенно пышно.
Пасху генерал очень любил, любил больше всех праздников. В эти дни он выполнял все ритуалы, предусмотренные церковными правилами и народными обычаями. В четверг на страстной, предыдущей переЛ пасхальной, неделе он в бане мылся. Четверг этот «чистым» назывался, и считалось, что кто в этот день в бане помоется, тот. весь год чистым будет. В «великую» пятницу на этой же неделе он постился, каялся духовнику, соборному протоиерею, в грехах своих. В «великую» субботу причащался в соборе, «вкушал святых даров» — тела и крови Христовой, в которую превращались, как полагали верующие, крошки просфиры и красное церковное вино. Генерал, если и был неверующим, жил басурман басурманом, вид всегда делал самый богобоязненный, особенно вот в такие дни. Иначе как же ты будешь держать народ в узде, если он страх божий потеряет, поймет, что никаких богов на свете нет?
Пасхальную службу Мальцев слушал в трех своих церквах: сначала в Любохне, потом в Людинове, ну, а уж достаивал ее в главной вотчине своей, в дятьковском соборе. Летал он в пасхальную ночь на тройках лихих как угорелый. Часто загонял лошадей. Начиналась распутица: на санях не проедешь, а на колесах еще хуже. И все же генерал поспевал к пасхальной службе всюду.
После службы в соборе Мальцев возвращался домой, разговлялся, вкушал освященные крашеные яички, кулич и творожную пасху, окорок и жареную телятину и отходил ко сну. А когда он просыпался и отобедывал, к нему шли христосоваться высшие служащие, челядь. Нет, его превосходительство не лобызался с ними троекратно, как полагалось по обычаю. Он только брал подносимые ему крашеные пасхальные яйца, целовал каждое, а подносителя одаривал серебряным рублем.
На второй день пасхи во дворец являлся весь причт дятьковского собора служить торжественный пасхальный молебен. Генерал подпевал хору певчих, был особо важен и торжествен. На молебне присутствовала вся его служилая знать. По окончании молебна во дворце для нее давался праздничный пасхальный обед, на который приглашались и соборные два попа и дьякон. Псаломщики же и певчие обедали в другом зале, вместе с дворцовой челядью.
Так было и нынче, в этот второй день пасхальной недели.
Но сегодня на роскошном праздничном столе генерала из всех хрустальных сервизов преобладал и господствовал золотой рубин его превосходительства. Бокалы и графины из него, вазы и фужеры, рюмки и стопки, нежно-розового и цвета голубиной крови, были главным украшением стола.
Пир шел своим чередом. Первые рюмки, как и положено у генерала, были наполнены его любимым церковным вином. И первый тост, конечно, произнес сам хозяин.
Тост генеральский, как и всегда, был краткий: Мальцев не любил многоречивых тостов.
— Ну-с, господа, ну-с, друзи мои! — сказал генерал. — С праздником вас всех поздравляю, с великим Христовым воскресением! Христос воскресе, господа!
— Воистину воскресе! — отвечали ему нестройным хором присутствующие за столом.
Дворцовый певческий хор, разместившийся на хорах, гаркнул дружно и ладно пасхальный гимн.
Потом все приступили к питию и закуске. На столе генерала было всего вдосталь и на всякий вкус. Лакеи во фраках и белоснежных манишках, при галстуках бабочкой неслышно, словно духи бестелесные, сновали вокруг стола, сменяли кушанья и приносили новые графины с водкой и разными винами, наливали бокалы гостям. И тосты произносились всё больше за здоровье генерала. Все курили фимиам своему повелителю, генералу, называли его благодетелем и кормильцем своим.
А еще бы им, приглашенным за этот стол, не курить ему фимиама! Уж кому-кому, а им-то он действительно благодетель и кормилец, им-то под его рукой не кисло живется.
Мальцеву наконец надоели славословия, он махнул рукой, чтобы прекратить все это.
— Хватит, господа, хорошего понемножку, — говорит он. — Я знаю, вы меня все любите, спасибо.