Аспасия поднялась со стула. В комнате находилась ее кровать и вещи, стулья для трех взрослых и Оттон со своим щенком; места, чтобы ходить взад-вперед, почти не оставалось. Она подошла к двери, выглянула. Караульная была почти пуста. Она смутно припомнила, что командир говорил что-то об учениях. На страже стояли лишь двое. Но они были достаточно бдительны, держали оружие под рукой.

Она вернулась в тесную комнатку.

— Я не знаю, скольких франков можно убедить обратить оружие против их короля. Но я знаю, кто может ответить на этот вопрос.

Они ждали. Исмаил ее понял: глаза его загорелись.

— Да, — сказала она, как будто отвечая. — Герберт.

Исмаил кивнул.

— Герберт знает все, что надо знать. Ты отправишь ему письмо?

— Я сделаю лучше, — сказала Аспасия. — Я отправлюсь сама.

Как и ожидала Аспасия, сердце у нее чуть не разорвалось, когда она уезжала, оставляя Оттона в руках Генриха. Сам Оттон только добавил ей страданий. Он старался не показать горя, как подобает королю, но губы его дрожали. Если бы у него была хоть малейшая надежда, что это поможет, он бы упал и разрыдался.

Она устремила на него свой самый суровый взгляд.

— Помни, — сказала она. — Кто бы ни носил корону, ты король. Я собираюсь вернуть тебе твое королевство. Ты можешь быть сильным, учить все, что необходимо, и ждать меня?

— Ты обещаешь вернуться?

— Я обещаю, — сказала она.

Он стиснул зубы. Он наклонил голову. Глаза его были полны слез, но эти слезы не пролились.

— Возвращайся скорее, — сказал он.

34

Страна франков (галлами их назвали римляне) не была такой дикой, как Германия. В древние времена Галлия была провинцией великого Рима, и следы пребывания римлян сохранились здесь до сих пор: прямые, как стрелы, дороги пересекали холмы, перешагивали реки по мощным каменным аркам; акведуки — огромные мосты — были сооружены не для того, чтобы соединять берега, они несли воды рек в построенные римлянами города. Свидетельства былого расцвета римляне оставили и в Германии, но в меньшей степени. Кельн тоже был римским городом, и это чувствовалось во всем его облике.

Город святого Реми, Реймс, по-римски Дурокорторум, находился на пересечении старых дорог. Здесь текла река. На одном берегу был древний монастырь, где в часовне, в гробнице покоились останки святого, покровителя города; а на другом, окруженный стенами из плотно подогнанных камней, лежал город; в центре его, на холме возвышалась громада собора.

Это был совсем небольшой город, особенно по сравнению с великим восточным Городом (для Аспасии он всегда оставался образцом, и с этим она ничего не могла поделать). Его даже трудно было назвать городом — так, городок, городишка. Но его отличала какая-то своеобразная красота. Казалось, его пронизывал таинственный свет, исходивший от древних стен, от домов, от собора, — он искрился, как бледно-золотое вино, и, как вино, он бодрил и снимал страшную тяжесть, которая лежала у нее на сердце.

Она не предупредила о приезде. Своими глазами она видела, проезжая, как страна франков собиралась на помощь Генриху. В селениях шел набор рекрутов, звенели молоты в кузницах: там ковали оружие, из города в город летели гонцы. Надежда покидала Аспасию. Отчаяние охватывало ее. Она совершила ошибку: она должна была остаться с Оттоном, она должна была пытаться освободить его.

Исмаил считал малодушным страдать из-за того, что нельзя изменить. Ведь проще всего и всего бесполезнее изводить себя бесплодными сожалениями, пока не сойдешь с ума и не спрячешься от жизни в безумие. Мудрость изгнанника.

А она? Она тоже изгнанница? Она не забывала Город никогда. Каждый вечер она возносила Богу молитву, чтобы Он хранил ее Город, и молилась, чтобы Он позволил увидеть его хоть раз перед смертью. Но теперь ее дом был на Западе. Дом был там, где была Феофано.

Хотя нет. Кое-что изменилось. Дом был там, где был Оттон. А его у нее отняли.

Она не подозревала, что способна на чувства, которые теперь обуревали ее. Она по-прежнему любила Феофано как свое дитя, она гордилась ею, она была для нее матерью, старшей сестрой, преданной подругой, и это не могло измениться. Но Оттон был для нее больше, чем сын. Оттона ее душа признала своим королем.

— Ты похожа на кошку, — сказал ей однажды Исмаил. — Кошка сама выбирает себе дом и хозяина. И даже иногда она его слушается. Но выбирает-то по собственному усмотрению, просто потому, что ей это пришло в голову.

Она засмеялась тогда, но не поверила. Она была преданной слугой, верным другом. Но, пожалуй, в его словах была правда.

Она шла по улицам Реймса, полная уверенности, что сделает все возможное и невозможное, чтобы послужить своему королю.

Окружение архиепископа поразило ее беспечной самоуверенностью. Они считали, что появление разбойников на востоке им ничем не грозит, хотя само по себе и опасно и может предвещать что-то недоброе. В королевстве, управляемом твердой рукой, не бывает разбойников. И в Германии, и в Лотарингии они уже появились.

— Здесь, на западе, слава Богу, все спокойно, — сказал ей управитель, проводивший ее в дом для гостей. Аспасия и ее люди будут жить вместе с паломниками, но места хватит на всех. Архиепископ примет их, как только позволят дела. Может быть, пока они перекусят, помоются, отдохнут?

— Да, с удовольствием, — сказала Аспасия. — Но нет необходимости сразу же беспокоить архиепископа. В городе ли мастер Герберт?

Лицо управителя сразу стало приветливым:

— Мастер Герберт сейчас должен быть в школе. Как только он прибыл, тотчас стал вести занятия по математике и музыке вместо заболевшего мастера Эриберта. Я пошлю к нему сообщить, что вы здесь.

Аспасия кивнула головой в знак согласия. Он поклонился и ушел.

В Реймсе сохранились римские бани, древние, обветшавшие, но все еще служащие делу чистоты. Исмаил отправился прямиком туда. Несколько его спутников, в основном ломбардцы, тоже поплелись следом. Аспасия с Хильдой, разыскивая вход на женскую половину, слышали, как Исмаил поучает банщиков насчет восточной бани хаммам.

Все было в соответствии с римскими обычаями, а их здесь до сих пор помнили. Аспасия почувствовала себя такой чистой впервые с тех пор, как покинула Аахен. В Реймсе не было горячих источников, но вода в бассейне была хорошо нагрета. Горячая вода расслабила мышцы, смыла грязь и усталость от дороги, почти убаюкала Аспасию.

Хильда была счастлива. Аспасия не спрашивала ни у кого позволения увезти ее из Кведлинбурга, она просто сказала ей, что может взять ее с собой. Если угодно, Аспасия украла ее. Никакой погони, конечно, не было. Ее отсутствие вряд ли заметили. Служанка, сестра незаметного сторонника императриц, не стоила внимания.

Мрачное настроение Аспасии не отражалось на ней: неизменно внимательная, она прислуживала ей в пути. Она относилась к бане немного настороженно, но раз Аспасия отправилась туда охотно, она тут же последовала ее примеру.

— Карл Великий ходил в баню каждый день, — рассказывала ей Аспасия. — Иногда проводил там целые часы. Он плавал в бассейнах в Аахене и даже устраивал там аудиенции.

— В воде? — удивилась Хильда. Она не хотела быть невежливой, но в словах ее сквозило недоверие. — Голышом?

— Так говорят, — отвечала Аспасия, которая купалась в сорочке.

Кроме них, в женской бане никого не было. Служанка, убедившись, что им ничего больше не требуется, ушла, несомненно, продолжать прерванный сон. Аспасия внезапно решилась и сбросила сорочку.

Хильда нисколько не удивилась. Она привыкла видеть обнаженных людей летом на любом речном берегу. Она тоже сняла рубашку, осторожно погрузилась в исходящую паром воду.

Аспасия не могла не позавидовать свежести юного тела, на котором еще не оставили следов ни годы, ни рождение детей. У Хильды была большая крепкая грудь и пышные бедра. А какая белая, как молоко кожа, с мраморными прожилками, слегка позолоченная загаром на руках и ногах. Для гречанки Аспасия была светлокожей, но не такой светлой; ей приходилось беречь свою белизну. На солнце она быстро становилась коричневой, как крестьянка.