Меня сразу же позвали. Мне ничего не оставалось, как подойти к Крисанто. Его по-прежнему возбужденно осаждали земляки, глядевшие на него с уважением, благожелательностью и некоторым смущением; последнее, впрочем, сглаживалось нахлынувшей радостью — ведь как-никак вернулся их односельчанин! С большим опозданием, но все-таки приехал домой из дальних краев.

Я протиснулся к нему, дружески потрепал его по плечу.

— Как жизнь, Крисанто?

В вещевом мешке что-то приглушенно и мягко звякнуло. «Миска стукнулась о кружку», — подумал я. Он приехал со всем своим солдатским добром.

— Ты что, не помнишь лейтенанта Беру? — спросил у него Педро MápTHp, указывая на меня.

— Нет…

Сказать по правде, Крисанто был со мной едва знаком: я уехал из Итапе мальчишкой.

— Теперь он наш алькальд…[82]

— А-а!

— Нет больше над нами политических начальников, — сплюнул Иларион Бенитес, опираясь на свой костыль. — Теперь у нас алькальд… В первый раз за все время нами верховодит наш же односельчанин.

— Да.

— Крисанто, ишь ты! — протянул Корасон Каб-раль, указывая на ленточки, висевшие на кармане гимнастерки. — Ты единственный во всем Итапе получил кресты!

Чуть заметная улыбка появилась на сомкнутых губах Крисанто.

К толпе подбежал оборванный мальчишка и с сонным видом уставился на приезжего. Измазанный апельсинным соком рот потемнел от пыли. Струпья покрывали всю грудь, усеянную пятнышками белой проказы.

— Как дела, Хоко? — спросил Тани Лопес. — Что нового, дружище?

— Ничего. Никаких новостей… — ответил тот кротким надтреснутым голосом, который, казалось, прозвучал помимо его воли.

— Ты малость запоздал с приездом, — бросил Иларион, словно упрекая Крисанто.

— Да, целый год, почитай, прошел со дня победы, — сказал Корасон Кабраль, лукаво глядя на Крисанто.

Тот тянул с ответом. Ему было трудно не только заговорить, но даже разомкнуть губы.

— Я оставался там, — наконец выдавил он.

— Где? В Чако? — спросил Педро Мартир.

— Нет, в Асунсьоне.

— А зачем ты остался? — полюбопытствовал Элихио Брисуэнья.

— Ждал демобилизации.

— Да чего было торопиться, — фыркнул Илари-он Бенитес, — раз все соки из тебя вытянули.

— Но домой-то тебе хотелось? — сказал Тани Лопес.

— Я и приехал…

— Первым прибыл я, — сообщил Иларион. — Как только в военном госпитале мне приделали деревянную ногу… Потом, капрал Брисуэнья.

— Хотя мне и не приделали деревянную руку, — заметил тот.

— Все потянулись в Итапе, — продолжал Иларион. — Там мы были для всех обузой. После и остальные приехали. Тани Лопес, Педро Мартир, Хосе дель Кармен…

— И я! — прервал его Корасон Кабраль.

— Потом появились братья Гойбуру, — продолжал Иларион, — как всегда, вместе, словно попугаи-неразлучники. Вместе они разделались с Мелитоном Исаси, вместе и в тюрьму угодили за это.

Он осекся: все смотрели на него с молчаливой укоризной. Тани Лопес нервно полировал о гимнастерку ноготь на мизинце, длинный, как коготь медведя.

— Теперь собрались все! — нарушив молчание, сердито сказал Иларион и, считая своим долгом чем-то развеселить помрачневших товарищей, добавил, указывая на Тани Лопеса — А этому дьяволу никакие пули не страшны — ни одного волоса на голове не тронули!

Никто не засмеялся.

— Мы уж думали, ты не вернешься, Крисанто, — сказал старый Аполинарио Родас, лицо которого было скрыто полями тростникового сомбреро. — Будешь жить теперь в своей долине?

— Не знаю. Посмотрим…

Не обращая внимания на разговор взрослых, мальчик упорно пытался отобрать костыль у Илариона Бенитеса.

— Ишь мешок-то как раздуло! — сказал Корасон Кабраль, легонько ударив по нему рукою. Снова послышалось мягкое, приглушенное звяканье. — Не иначе как стерлингами набил, — шутливо протянул он.

— Нет, солдатские пожитки привез…

Все захохотали, но тут же осеклись, словно захлебнулись. Я не смеялся. Слишком неестественным был этот смех. Смеялись не от хорошего настроения, а оттого, что чувствовали себя неловко и неуютно.

Старуха в монашеском платье, потянув за рукав Корасона Кабраля, отвела его в сторону и долго шептала ему что-то на ухо. Тот согласно кивал головой, но по всему было видно, что старуха раздражала его, — она, наверное, болтала о чем-то и без того известном. Наконец он отделался от нее и вернулся к нам.

Но тут Иларион Бенитес допустил новую оплошность.

— А вот твой сын, Крисанто, — сказал он, положив руку на взлохмаченные вихры оборвыша, возившегося с его костылем.

Снова наступило тягостное молчание. Иларион, разозлившись на себя за такую бестактность, яростно плюнул. Мальчик чертил что-то на земле большим пальцем ноги. Под спутанными космами сверкали черные неприветливые глаза, как две капли воды похожие на отцовские. Крисанто перевел на него взгляд и в первый раз уставился на мальчика.

— А… Кучуй[83], — только и сказал он. В его голосе не было ни радости, ни удивления, ни нежности. Просто встретились две птицы и приветствовали друг друга.

Иларион подтолкнул мальчика к отцу. Тот подошел и остановился рядом. То ли он робел, то ли чего-то стыдился и, чтобы набраться храбрости, принялся легонько царапать шершавую мешковину. Крисанто отстранил грязную мальчишескую руку, словно отмахнулся от слепня.

— Да здравствует сержант Крисанто Вильяльба! — закричал Корасон Кабраль, стараясь разрядить обстановку.

— Да здра-аа… — хором подхватили остальные.

— Трижды ура доблестному односельчанину, непобедимому сержанту Хоко! — снова закричал Корасон, радуясь тому, как удачно нашел выход из создавшегося положения. — Гип, гип, ура!

Народ прибывал. Толпа гудела, все сильнее поддаваясь притворному воодушевлению. Я кричал вместе с остальными и непрерывно чувствовал, что эти приветственные клики обращены не к бывшему солдату, сражавшемуся в Чако, а к печальной тени, омытой пепельным светом. Да, от этого человека осталась только тень — ее-то нельзя сломить.

— Ну, что мы тут торчим? — засуетился Корасон Кабраль. — Пошли в кабачок к Канталисио, отпразднуем твое возвращение, Хоко, — и широким жестом пригласил всех. В темных глазах его вспыхивали искры веселья, по красному лицу струился пот. — Пошли в кабачок!

— Идемте, я плачу за угощение, сеньоры, — сказал я.

— Нет, — воспротивился Крисанто, — мне надо идти в Кабеса-де-Агуа…

— Ну, Хоко, — умоляюще протянул Корасон, — мы тебя не отпустим. Считай, что ты у нас в плену. Столько лет не был дома! Столько лет не видались — и вдруг такое неуважение. Не каждый год бывает война, которая так кончается.

Все опять радостно закричали.

— Ура сержанту Вильяльбе, доблестному герою Бокерона! — завопил Элихио Брисуэнья, желая умаслить Крисанто. — А помнишь, Хоко, Пунта-Брава? Я там потерял руку, а ты один захватил боливийское орудие вместе с расчетом и получил первое повышение.

— Рота Вильяльбы, смирно, ша-а-а-гом марш! — загремел Корасон, пользуясь случаем, чтобы спародировать военную команду.

Крисанто заморгал. Челюсть отвисла, он ничего не сказал, только из горла у него вырвался сдавленный нечленораздельный звук. В первый раз в его глазах мелькнуло что-то похожее на воодушевление: очевидно, этот военный клич задел чувствительный и глубоко запрятанный нерв, и Крисанто сразу же перенесся в пылающее от зноя ущелье, увидел пороховой дым, услышал пулеметную трескотню и взрывы. Он даже слегка шевельнул рукой, словно собрался метнуть гранату, а скорее всего это было рефлекторное сокращение мускулов, может вызванное неожиданным воспоминанием. Однако продолжалось это недолго. Он сразу же опять сник, одеревенел, птичий нос вытянулся, на шее вздулись жилы, в раскосых глазах появился отчужденный блеск. Но теперь он, видимо, уже слышал голоса и смех своих товарищей по оружию, видел их веселые лица, гримасы, лукавое перемигивание. Глаза Крисанто потухли, веки опустились. Он больше не противился, и мы повели его, как вола. Кучуи бежал рядом с отцом.