— Нет, — ответил Кристобаль Хара, пристально глядя на обступившую их болотницу.
— Как же быть? — спросил Гамарра, указывая на колеса.
— Набейте покрышки этой травой, — бросил Кристобаль таким тоном, словно велел служащим авторемонтной мастерской накачать шины.
Все рьяно взялись за работу, набили покрышки хрусткой болотницей и надели на обод. Сальюи срезала траву и таскала охапками гибкие острые стебли. Кристобаль работал через силу — очень ныла рана. Бинт намок от крови. Тогда он вытащил из кармана шляпу Сильвестре и натянул на руку, как перчатку. Сальюи подошла и укрепила ее Кристобалю на запястье. Она снова протянула ему кровоостанавливающую таблетку, тот взял ее и проглотил.
Гамарра и Монхелос унесли домкраты. Кристобаль сел в кабину и завел мотор. Подошел проводник.
— Темнеет. Нам теперь не проехать…
— Знаю. Я поставлю машину в лесу.
Грузовик двинулся к непроходимым зарослям, над которыми уже сгустились сумерки. Поскрипывали набитые травой покрышки. Гамарра ткнул в них пальцем и в шутку обратился к машине.
— Скажи спасибо за такие башмаки, okaichipá…[78]
Ночь, полная монотонного, едва различимого гула, окутала стоявшую в кустах автоцистерну.
Скоро над лесом, расточая белый рассеянный свет, всплыла луна.
Это был первый — к сожалению, вынужденный привал за весь двухдневный рейс, во время которого им было не до еды и не до сна. Гамарра вытащил банку с консервами и пригласил Монхелоса:
— Давай поужинаем.
Оба уселись у грузовика; чавкая и давясь, они жадно глотали тушенку и грызли твердые, как булыжник, галеты. Кристобаль достал свои припасы и поделился с Сальюи. Потом поднялся, налил немного воды в жестяной бидон из-под машинного масла и дал каждому по полфляги, но сам не смочил губ.
— Ты не будешь пить? — спросила его Сальюи.
— Нет…
— Возьми у меня, я не хочу, — сказала она, протягивая ему флягу.
— И я не хочу.
Они смущенно переглянулись. В первый раз лицо Кристобаля смягчилось и подобрело. Но тут они услышали голос Гамарры:
— Наш последний ужин! Шикарный, правда!
— Для меня он будто первый! — сказал проводник.
Сальюи и Кристобаль улыбнулись.
— Идите спать, — сказал Кристобаль, вставая, — я пока подежурю.
Девушка угостила их сигаретами и забралась в кабину. Гамарра и Монхелос при помощи мачете расчистили место рядом с грузовиком и улеглись, натянув на себя одеяла.
— Для полного счастья мне не хватает только, чтобы пришла со мной спать apapá[79] — балагурил Гамарра, беря сигарету.
Монхелос тоже закурил. Оба помолчали.
— Похоже, война не скоро кончится, — пробормотал Гамарра, хотя казалось, он давно уже спит.
— Да она только началась.
— Для нас она почти кончилась.
— И то верно, — вяло поддакнул проводник.
— Далеко же пришлось нам идти на собственные похороны, — вздохнул Гамарра.
— Так, видно, на роду написано.
Темнота скрывала их лица, светились только красные точки сигарет.
— Помню, у нас в Сапукае мы сформировали отряд повстанцев. Революция вот-вот должна была вспыхнуть повсюду. Да нас накрыли. Прислали конницу из Парагуари, ну и кого не пристрелили на болоте, тех до единого выловили и послали на каторгу. Один Кирито спасся. Просто чудом. Так теперь он в это пекло угодил. Хорошо бы, он вышел из него целым и невредимым, да и мы вместе с ним… Правда, Монхе?
— Спи, Полметра, может, во сне и увидишь наше спасение… Хотя бы во сне… — Монхелос повернулся на бок и залез с головой под одеяло.
Лунный свет сверкающими когтями царапался о стекла, рассыпался искрами, будто в клубящуюся пыль затесались светляки.
Кристобаль пришел с обхода и забрался в кабину. У самой подножки дружно храпели Монхелос и Гамарра-
— Болит рука? — спросила Сальюи.
— Нет.
— Курить хочешь?
— Сигарет нет.
— У меня есть…
Девушка достала одну из последних сигарет, подаренных Хуаной Росой, чиркнула о стекло спичкой и закурила. Она сделала несколько поспешных затяжек и, когда красный огонек разгорелся, протянула сигарету Кристобалю.
— Как странно! Ночь, а мы сидим вместе в твоей машине.
— Что ж тут странного?
— Ты всегда меня презирал.
— Я людей не презираю.
— А меня презирал… До вчерашней ночи… Ты меня и в машину взял скрепя сердце. Не хотел.
— Я тебе велел подняться в кабину. Значит, хотел.
Кристобаль выпустил изо рта густую струю дыма, надеясь унять неугомонных москитов.
— Можно тебе задать вопрос?
Кристобаль посмотрел на Сальюи.
— Ты меня презираешь за то, что я такая…
— Каждый такой, какой есть… и никто не смеет презирать другого.
— Ну, а если он, к примеру, дурной человек, как ты думаешь, может он измениться?
— Человек меняется с каждым часом, только это его личное дело.
Она жестом попросила у него затянуться. Он сунул ей в рот сигарету. Сальюи выпустила из носу дым.
— Иногда… иногда мне кажется, что тебе никого и ничего не жалко… Но сейчас… — Она осеклась, покачала головой и мягко отвела в сторону руку с сигаретой. — В лагере ты дружил только с индейцем Канайти. О чем вы разговаривали в его хижине?
— О лесных делах, о его племени.
— Тебе нравилось слушать его рассказы?
— Он многое знает, больше, чем я.
— А он тебе рассказывал легенду о женщинах, которые водят хороводы в ущельях, надев пояс из светляков, чтобы наутро вызвать дождик?
— Нет. Мы говорили о другом…
— Я уже забыла эту легенду… Помню только, что женщины, подпоясанные светляками, пляшут всю ночь, повернувшись спиной к новой луне. Они пляшут до тех пор, пока небо не затянется тучами и не начнется дождь. Так рассказывал индеец… Не знаю, может, это и не так…
— Наверно, правда. Индейцы не ошибаются…
— Я хочу еще спросить тебя, Кристобаль…
— Шла бы ты лучше спать, — резко сказал он.
— Не спится что-то.
— Завтра у нас очень трудный день.
— А может, и смерть, — кротко, почти радостно подхватила она, и в ее интонации прозвучала скорее уверенность, чем вопрос.
— Может быть…
— Тогда и отосплюсь… Сон будет долгим, долгим… — В ее голосе не было ни печали, ни торжественности, ни малейшей горечи. Он звучал празднично, потому что индейцам-гуарани чужда грустная настроенность: слова свободно слетают с губ, будто их только что выдумали и они еще не успели обветшать. Сальюи сказала: «Jho’ata che’ari keraná pukú»[80],— словно видела перед собой облик легконогого сна со свитой веселых сновидений.
Туча, окаймленная блистающей выпушкой, закрыла вонзенный в небо лунный коготь и погасила свет, разливавшийся по стеклам. Сальюи с Кристобалем попыхивали одной сигаретой, но скоро ее докурили.
— Кристобаль, ты веришь в чудеса?
— В чудеса?
— Да, когда случается что-нибудь сверхъестественное, такое, что может сделать один бог…
— То, чего не может сделать человек, никто не сделает, — жестко произнес Кристобаль.
— Да, верно, это и есть сила, которая творит чудеса…
— Может быть. Я не понимаю, когда люди много болтают. Я понимаю только то, что могу сделать сам. Вот мне дано боевое задание, я его выполняю. Это мне понятно.
— Ты знаешь, Кристобаль, я тоже начинаю многое понимать. Акино мне перед смертью сказал, что я становлюсь другим человеком. Наверно, он был прав. Вот я сижу рядом с тобой… и мне не стыдно… Ведь это… это невозможно, — шептала она тихо, словно разговаривала сама с собой.
Хара раздавил окурок прикладом винтовки и выбросил в темноту. Его рука неторопливо скользнула по плечу Сальюи и мягко привлекла девушку. Подрезанные ножом волосы растрепались, и голова Сальюи под тяжестью нахлынувшего счастья припала к плечу Кристобаля.
Солнечные лучи резко очерчивали силуэт автоцистерны, с трудом преодолевавшей зыбучие песчаные наносы. Мотор хрипел, выбиваясь из сил. Колеса едва заметно продвигались по коровьим шкурам, ковром расстеленным на песке, и, по мере того как буксующий грузовик пядь за пядью прокладывал себе путь, Сальюи перетаскивала шкуры дальше, на новое место. Монхелос и Гамарра подталкивали машину сзади, не спуская глаз с покачивающейся цистерны, которая время от времени угрожающе кренилась набок. Кристобаль крепко вцепился в руль, напряженно всматриваясь в ослепительно-белое песчаное пространство.