— Господи, — простонала она. Лицо ее сразу осунулось, потускнело.

Она прижала к себе Кристобаля, положив его ру-ку на свое плечо. Они прошли несколько шагов до кабины, поддерживая друг друга. Сальюи тоже качалась, но не потому, что ей было тяжело вести Кристобаля: на ее спине расплывалось большое пунцовое пятно. Они сели на подножку. Девушка вытащила из-под сиденья аптечку и стала перевязывать Кристобалю рану.

— Надо ехать… Я должен добраться до места, — бормотал он.

Его искаженное лицо, покрытое жуткой маской из кроваво-грязной жижи, выражало упорство и одержимость. Руки у Сальюи дрожали и не слушались, но она просветлела, словно одержимость Кристобаля передалась ей и подчинила ее себе. Когда перевязка была закончена, Кристобаль при поддержке Сальюи кое-как влез в кабину. Он сел за руль и уставился на перевязанные руки. Ни тени отчаяния не было в глазах этого человека: он точно обдумывал решающий шаг.

— Я должен добраться до места, — повторил он, стиснув зубы.

Сальюи смотрела на него мутными глазами.

— В ящике с инструментами есть проволока. Достань ее, — приказал Кристобаль.

Сальюи, цепляясь за капот, обошла машину и остановилась у другой дверцы. Она изо всех сил старалась двигаться спокойно и непринужденно. Хотела подняться на подножку, но не смогла. Тогда, изогнувшись, она дотянулась до ящика с инструментами и, вытащив оттуда моток проволоки, тем же путем вернулась к Кристобалю.

— На, возьми…

— Привяжи мне эту руку к рулю.

Сальюи послушно привязала. Потное лицо ее было мертвенно-бледным.

— Крепче, — сказал он, заметив, что предплечье все еще движется свободно.

Сальюи дважды обмотала руку и затянула узел. Тогда Кристобаль сказал:

— Хорошо… Теперь эту к переключателю скоростей, — и протянул другую руку.

Она укрепила ему запястье на переключателе и принялась завязывать. Ей пришлось поглубже просунуться в кабину, чтобы легче было управиться с проволокой и довести дело до конца. Но руки почти не слушались: Сальюи слабела. Время от времени она корчилась от внезапных судорог, потом вдруг выронила проволоку и протерла глаза, словно хотела совладать с головокружением.

— Давай быстрее, — грубовато торопил Кристобаль.

Сальюи поспешно сделала последние узлы. Отрезала проволоку, спрятала концы. Потом ее пальцы на секунду задержались на перевязанной руке Кристобаля, будто прощались с ней. Сальюи закрыла глаза.

— Залезай, поехали! — приказал Кристобаль, не глядя на нее, и нажал педаль.

Силы оставили девушку; она вдруг покачнулась и вцепилась в борт грузовика. Кристобаль поднял голову и в первый раз заметил, что во всю спину Сальюи расползлось огромное пятно, а возле плеча из-под мокрой гимнастерки выпирает пунцовый сгусток свернувшейся крови. Лицо Кристобаля превратилось в страшную маску, выражавшую безграничное отчаяние. Впервые в жизни он не знал, что ему делать. Да, впервые в жизни он отчетливо понимал, что теперешнюю задачу разрешить ему не под силу.

Время шло. Он сидел, привязанный к машине. Предсмертная агония пригибала Сальюи к земле. Нечеловеческим усилием Кристобаль мягко нажал на педали. Машина медленно попятилась назад, и в эти секунды, показавшиеся Кристобалю бесконечными, колеса робко нащупали колею, по-матерински нежно заботясь о том, чтобы не потревожить простертую Сальюи. Струйка пыли ласково и небрежно поиграла прядью волос, упавшей на девичий лоб. Кристобаль взглянул на Сальюи еще раз. На спине девушки извивалась кровавая змейка. Пальцы сжали подвернувшийся под руку цветок и спокойно застыли. Тогда Кристобаль дал газ и больше уже ни разу не оглянулся.

Колеса скрипели, продвигаясь по лощеной твердой просеке, машина с каждой минутой набирала скорость. Из-под шин стали вырываться черные клубы дыма, окутывая тарахтящую автоцистерну.

Скоро Кристобаль въехал в котловину. Людей здесь как будто не было. Горящие колеса соскальзывали с колеи, подпрыгивали на брошенном оружии, вещах и узлах, валявшихся под испепеленными зноем деревьями.

Несколько пулеметных очередей, прерывистых и блуждающих, словно стрелял какой-то пьяный или сумасшедший, выбили последние остатки стекол, но машина метр за метром, чертя немыслимые зигзаги, продвигалась вперед. Потом вдруг напоролась на дерево. Мотор заглох. Сильная водяная струя забила из горла цистерны, гася языки пламени, тени которых плясали в притихшей котловине.

И тут завыл автомобильный гудок, завыл траурно и протяжно. Голова водителя упала на руль. Казалось, он хотел передохнуть,

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

Бывшие соратники

Он медленно спускался с подножки, нерешительно озираясь по сторонам. Казалось, он с трудом узнавал эти места, а может, ему просто не хотелось очутиться здесь снова. От слепящего полуденного света глаза его щурились. Он надвинул на лоб сильно смятую шляпу с кокардой и вышел из вагона второго класса, опасливо нащупывая босыми ногами платформу. В сутолоке и суматохе поначалу на него не обратили внимания, но я его увидел сразу. Я узнал этого человека и продолжал наблюдать за ним, но украдкой: зачем мне было привлекать к нему внимание — ведь я отлично знал, что произойдет, когда его заметят. Моя новая должность требовала от меня сдержанности, я должен был хранить невозмутимое спокойствие, как и подобает начальству. Этот человек снова напомнил о наших прошлых утратах, — увы, невозвратимых. Он наверняка чувствовал, что в допущенных ошибках есть и его вина. Очевидно, поэтому в его движениях сквозила странная апатия и отчужденность.

Он проводил глазами уходящий поезд, и в его взгляде, кроме нерешительности, появилась такая растерянность, словно он вдруг понял, что его бросили одного в безлюдной пустыне. Он повернул голову и посмотрел на окутанные пылью дома и ранчо под зеленым пологом обожженного солнцем плюща и коричных деревьев. Видно, провоевав три года и теперь возвратившись домой, он и вправду с трудом узнавал свою деревню, и не потому, что она сильно изменилась, а потому, что переменился он сам и, главное, сдало зрение. Ему трудно было разглядеть как следует окружающие предметы.

Он посмотрел на проезжую дорогу, разделявшую пополам деревушку. Вдали маячил залитый солнцем темно-зеленый холм Тупа-Рапе. По нему он сориентировался и неторопливо двинулся в путь.

Клубы пыли окутывали его исхудавшее тело. Пыль покрывала длинноносое птичье лицо, лизала дубленую кожу, обтянувшую кости, расцарапанную колючками, обожженную огнем в Чако, сухую кожу с несмываемыми следами пороха; эти оспины особенно выделялись на землистых скулах, одна из которых была прошита пулей.

Да, он изменился, но его сразу же узнали.

— Смотрите-ка, кто приехал, — послышался возглас. — Да это же сержант Крисанто Вильяльба!

Но он даже не обернулся, не откликнулся, словно это имя прозвучало для него странно и незнакомо. Он медленно шел по дороге, точно был не только близоруким, но и глухим.

Известие разом всколыхнуло людей, толпившихся на станции. Все засуетились, закричали. Несколько человек, одетых, как и он, в поношенную военную форму, бросились к нему. Один из них опирался на костыль, у другого вместо руки торчала культя, а рукав гимнастерки был сложен вдвое и заколот английской булавкой. Крисанто остановился и поднял на них глаза. Из-под шляпы, надетой набекрень, его смуглое лицо, перерезанное темным шрамом, глядело пугающе безучастно.

— Наконец и ты приехал, Хо… — потрясая пустым рукавом, радостно воскликнул Элихио Брисуэнья, но не решился, однако, договорить прозвище Крисанто.

— Хоко![81] Здорово! — подхватил кто-то.

Услышав это приветствие, остальные тоже осмелели.

— Хоко!

— Хоко!

— Хоко!

Как в давние годы, это прозвище — название птицы— заменяло ему его настоящее имя.

Они теснее окружили его. Он стоял в пыли, обволакивавшей лицо, и смотрел на них, слегка наклонившись вперед под тяжестью туго набитого вещевого мешка, который он слегка поддерживал рукой. Загорелое птичье лицо выражало удивление, словно он никогда не знал этих людей или не мог их припомнить. Глубоко запавшие глаза растерянно мигали, но не только потому, что у него было неладно со зрением. В его душе была ночь, она-то и мешала ему видеть залитый светом полдень. Он не ослеп, нет, — он просто потерял память. Знаменитая оливково-зеленая форма солдата, участника боев в Чако, была вся в аккуратно заштопанных и залатанных дырах. Три обрывка трехцветной ленты, такой же полинялой, как и кокарда на его шляпе, были пришиты к левому карману гимнастерки, свидетельствуя о трех полученных крестах, которые, надо полагать, хранились в вещевом мешке. Свернутое одеяло висело на ремне. Из правого кармана торчала сплющенная жестяная ложка. На шее вздулись жилы, похожие на толстые веревки.