— Подожди, — сказал Михалыч, — сейчас вместе пойдем.
Стал искать часы по карманам.
— Михалыч! — сказала Женька. — Может, все-таки подбирать какую-то кандидатуру на мужа?
— Подбирай…
— А еще — у вас все девочки рождаются.
— Почему? У Вдовина мальчик.
— А Вдовин работал?
— Да он побольше меня работал! А тогда не очень-то понимали, что к чему. Это сейчас: приходит жалкий миллиграмм, и вокруг него столько суеты, столько трясения.
— Все же ты, Михалыч, как мужчина теперь женатый, мог бы вести себя иначе. Вот, смотри, Назаров, — берет с машины моток ленты…
— Ну да, берет моток ленты и идет в туалет.
— Да брось ты! Лента как лента. Садится за стол и работает. Пишет себе что-то там…
— А другой конец ленты прямо в мусорную корзину. Производительность труда при этом гигантская получается.
— Ладно. Делай как хочешь. А теперь встань…
Михалыч поднялся, Женька стала примерять ему рукав.
— Вытяни руку… Согни… Опусти… Опять вытяни…
Михалыч послушно выполнял Женькины команды.
Я вижу его.
Вот он стоит у кухонного стола. Долговязый, нескладный. Худое нервное лицо. Волосы рано начали редеть и уже отступили с висков; он коллекционирует пословицы: «Кровать коротка», «На чужой подушке спит»…
Его руки. Тонкие пальцы перепачканы синей пастой: Михалыч пишет быстро и азартно.
— Согни… Вытяни… — повторяет сосредоточенная Женька.
Итак, Михалыч… Происхождение: из вундеркиндов. С детства крепла в Михалыче привычка кидаться к любой встретившейся ему проблеме, наскакивать на нее с разных сторон, вцепляться и кусать, пока не образуется прорех достаточно для того, чтобы из нее начал выходить пар; затем Михалыч полностью и навсегда охладевал к проблеме, пережевывание дохлой оболочки он предоставлял другим. Единственным его стимулом была любознательность, а точнее — собственный интерес к исследовательской задаче. На институт Михалыч смотрел как на способ заниматься тем, что его лично интересовало. Смысл своего существования Михалыч находил в возможности задавать природе вопросы и добывать ответы на них; такая профессия, такая жизнь и такой смысл были для него естественными. Главным оставался процесс работы, результаты же, когда они появлялись, Михалыч считал случайным побочным продуктом, недостойным его внимания; а перспектива применения где-то, — о ней Михалыч и вовсе не думал. Кандидатскую диссертацию он защитил благодаря давлению на него администраторов из отдела аспирантуры, боровшихся за какие-то свои проценты. Элэл взял его к себе, когда уже становилось ясно, что Михалыч пошел вразнос, и все махнули на него рукой: на смену прежней славе вундеркинда явилась дурная (и потому практически неистребимая) репутация человека способного, но попусту разбрасывающегося, безнадежно мечущегося из стороны в сторону, — короче говоря, талантливого болвана; от Михалыча уже ничего не ждали. В этой ситуации пригласить его мог только Элэл, он считал, что от таких людей больше толку, нежели от унылых добросовестных служак, и готов был на риск и дополнительные затраты себя.
Элэл удавалось как-то направлять работу Михалыча, в короткий срок Михалыч сделал несколько блестящих публикаций, над ним забрезжило некоторое подобие прежнего ореола; заговорили о том, что его докторская будет событием. Но едва Элэл потерял возможность им заниматься, Михалыч опять перестал за собой поспевать. Когда Герасим уговаривал его вернуться в старое русло, где им удалось бы сотрудничать и вместе продвигаться к модели, Михалыч вовсю набирал материалы уже по новой теме; однако и она к тому моменту не слишком его интересовала. Михалыч обдумывал первые шаги в очередном новом направлении; затем он увидел, что в тематике, в которую собирался вторгнуться, его возможности не выше, чем у тех, кто там давно работал, и опять оказался перед необходимостью решать, куда плыть дальше. Тем временем оптимизм в представлениях о нем развеялся, о диссертации Михалыча начали говорить как о несостоявшейся; с предполагаемым первым оппонентом — Снегиревым — он принялся соперничать в проверке того самого морисоновского уравнения. Одним словом, все нормальным, знакомым уже образом шло прахом.
Между тем Михалыч делал, что хотел, оставался, таким образом, самим собой и, следовательно, был счастлив. Происходившее с его репутацией или диссертационным продвижением не занимало Михалыча.
Кто-то полагал, что это род пижонства. Кто-то пожимал плечами: Михалыч, мол, с его потенциалом, может себе еще и не это позволить, и все ему сойдет, понимает, что такой запас мощности, как у него, гарантирует от падения носом в землю. И то, и другое было неверно: он уже знал, как оказываются ни с чем, да и не в его характере было играть. Он просто оставался самим собой! Это было его естественное состояние.
Исходит ли от него сияние, готовится ли секретарь ученого совета назначить его защиту, соответствуют ли пришедшие сегодня ему в голову идеи лежащим где-то в сейфах утвержденным графикам, учитывает ли бухгалтерия его персону при перспективном планировании, — в круг его интересов не проникало и его поступков ни в коей мере не могло определять. Он был счастлив, — все, из чего складывалось это его состояние, всегда находилось при нем, принадлежало ему, все это было такое, чего нельзя из человека вычесть.
Всё ли?
Нет, не всё.
Но теперь как будто можно стало надеяться, что Элэл встанет…
Карп нашел тихую заводь, ткнулся в берег. Привязал лодку; сел на бревно, смотрел на Яконур.
Нравилось ли ему в инспекции?
Форма — ничего. Красивая. Нашивки, фуражки. На жетоне — два осетра…
Карп улыбнулся.
Нравилось, но надоело. Надоело, что называют Гитлером, фашистом и еще кто кем может.
Будто он людям зло хочет сделать. Не понимают, что он в общем-то хочет добра.
А может, и понимают, да все равно…
Вот врач: вылечит — ему за его работу спасибо говорят. А Карпу за работу одна ругань.
Хотя сдвиги, конечно, большие. Не то что раньше, когда с инспектором никто не считался. Даже комбинатовские проекты все будут согласовываться с рыбоохраной, подпись, печать, все как надо. Карп гордился этим. Да и все иначе относиться начинают; вот поехал он с милицией, встретили одного, а он и говорит: «Не надо тебе милиционера, мы тебя, Карп Егорыч, знаем».
Внуки спасибо скажут? Может, и скажут…
Кто уж не скажет, так это Прокопьич. Сколько раз Карп его предупреждал: «Прокопьич, попадешься». После того как сеть он столкнул, отказался от нее, — вроде в хороших отношениях остались, поздоровались в поселке при встрече; опять его Карп предупредил. А потом соседка постучалась, старушка, с поручением, — передавала: если не выйдет Карп двое суток, будет ему новый мотор «Вихрь», что сотни четыре стоит. От кого — старушка говорить не могла. Карп ей наказал, как обратно передать. Через неделю стал варить себе обед — пошел во двор, взял из-под навеса поленьев, сунул их в печку, разжег, — и рвануло так, что всю печь разнесло. Карп, хорошо, в погребе был, за продуктами лазил. Ну, это известное дело: выдолбить в полене дыру, заложить взрывчатку да и подбросить…
В заводи было мирно, тихо.
Карп увидел в воде прямо перед собой молодого сига. Он стоял, совсем молоденький, над камнями у его ног. Темная спина, серебристое брюшко, выемка на хвостовом плавнике: невесомый, обтекаемый. Золотился, отсвечивал слегка выкаченный глаз, смотрел из воды на Карпа.
Карп ему подмигнул.
Юный сиг стоял у его ног спокойно, будто знал: этому человеку может он доверять.
Опасался Михалыч и за Женьку: она ушла к Михалычу в самые тяжелые его времена, когда он еще не ожил у Элэл; ушла от очень благополучного доктора; Михалыч боялся, что она может повторить это, если он станет благополучен. Хотя соображения выглядели вполне абстрактно, страхи Михалыча были совершенно реальными… Я вижу, как смотрит он на нее, вижу, как она смотрит на него; слышу ее голос: «Подними вот так… Повернись… Можешь опустить…» Нет, она не уйдет.