Он держался, держался за стальную лестницу, главным было не отпустить ее, не упасть на дно колодца, где темнели, накапливаясь, настигая его, стоки; попытался сделать шаг наверх — не смог, его тело уже не принадлежало ему; на миг показалось, будто он слышит голос Ольги, Ольга его зовет, и снова ничего; толчок он ощутил руками и понял, что произошло с уплотнением и происходит сейчас; но держался, держался за стальную лесенку, чтобы не рухнуть на дно, и вспоминалась ему девочка, похожая на зверька, имени которой он так и не узнал…
Который все-таки час?
Пожалуй, уже можно… Яков Фомич прибавил шагу.
Настроение его слагалось сейчас из многих надежд, готовностей и ожиданий…
На опушке он остановился.
Здесь на пустом косогоре росла сосна — отдельно от других; ее мощные ветви были протянуты вверх и в стороны со смелостью и силой, много было ветвей голых, обломанных, вывернутых, — видно было, каково приходилось сосне, пока она прорастала через трудные свои времена, как приходится ей и теперь под ветром, и дождем, и снегом; а она стояла прочно, уверенно, в корявости ее была ее значительность…
Вот, подумал Яков Фомич, вот, пожалуйста!
Солнце поднялось выше над лесом; осветило его сверху, добавило ему пространства.
Яков Фомич спешил; пора было уже снимать образцы с кобальта.
Вот и знакомая стена за деревьями — розовый спецбетон…
Толкнуть, что ли… Ну-ка, попробуем.
Ксения поднесла руку к сейсмографу.
Вот близко…
Совсем близко…
Я вижу: маленькая рука, пальцы звездой с белыми бугорками суставов.
Тишина в подземелье.
Чуть тронуть… Качнуть…
Борис еще держался… Но он был один в своем колодце… Космические были расстояния от него до других людей… И он не мог уже больше, не мог…
Яконур, послушай меня, Яконур!
Почему ты отделил меня ото всех? Почему ты отделил меня и от себя, не сделал меня своим, не принял? Отчего на своих берегах не дал мне места, куда я мог бы причалить, пристать, где бы мне были пристань, пристанище, отчего ты на всем Яконуре не нашел для меня даже острова?
Скажи мне, Яконур, скажи… Хорошо ли, что ты недобр ко мне? Что прогоняешь меня? Что отказываешь мне? Скажи, в чем я виноват, в чем я нечестен перед тобой, чем ты можешь упрекнуть меня? Из-за чего ты со мной борешься?
Посмотри, Яконур, посмотри! Посмотри — вот уже не видно меня… станешь искать меня на берегу, а меня нет… этого ты хочешь?
Разве я не принадлежал тебе? Разве не служил тебе, как мог, не делал для тебя все, что мог? Разве малый уже заплатил тебе выкуп?
Поступи со мной как хочешь, не откажусь от своего. Знаю, что я прав…
Стоял, держась из последних сил за стальную лесенку, в глубине колодца, в глубине берега Яконура.
Слова его кончились.
Никто не видел его.
Да что же это!
Ксения сжала пальцы.
И не думаешь о нем — тоже о нем думаешь…
Так вдруг оставить ее… забыть… сперва приручил, потом извел, потом бросил!
Доброта его эта… Лучше б кому другому эта доброта досталась. Забота его, которой он ее истязал… не мог просто обнять, поцеловать!
Никак она от Бориса не избавится. Замучил…
Уж если оставил, так оставь меня! Оставь наконец! Сколько ты будешь еще меня преследовать?..
Я вижу: маленькая рука, знакомые пальцы — сжимаются в кулак.
Оставь меня, оставь, оставь!..
Я вижу: рука поднята над сейсмографом…
На последнем повороте перед мостом вдруг занесло: земля на дороге — обвалилась со скал при утреннем толчке.
Герасим выправил машину привычно, твердо, но аккуратнее, чем обыкновенно, более плавно и осторожно, так, словно не один был в машине…
Открылся Каракан. Лес на другом берегу совсем уже стал сивым, да и пробор, где идет дорога, сделался много заметнее.
Ольга что-то сказала бы или коснулась бы его руки…
Доски на мосту были темные, влажные. От дальнего облака свисала розовая бахрома.
Нет, лишь глаза его смотрели… Без Ольги это все пролетало мимо да так и исчезало, мелькнув еще раз в зеркальце; и жаль оказывалось утра, оно пропадало, оно словно не было настоящим потому, что Герасим был один. Видеть одному — потеряло смысл, быть одному сделалось невозможно; он состоял теперь навсегда из двух неразделимых частей.
Но сегодня было исключением! В следующий раз он здесь поедет с Ольгой; дорога, лес, доски на мосту, облако, река — будут не зря; все обратится настоящим; и тому утру никогда не исчезнуть, оно будет вечным, потому что останется в них, с ними.
Ожидание счастья сменилось счастьем.
А убеждал себя, что это не для него!..
Конечно, он был человек дела, его девиз — Дело и Счастье, но он был и человек счастья, а потому его девиз и — Счастье и Дело.
Иначе все, как это утро, существовало только само по себе; вовне его. Все в его жизни, все на свете. И лишь соединяясь со счастьем — оставалось в нем.
«Давай рожу тебе маленького Герасима? Хочу ходить осторожно, прислушиваться к себе и всего бояться…. Подумай, к лету — уже маленький красненький Герасим! Наконец-то у меня будет настоящее занятие. Он станет агукать и ножками дрыгать… Испугался? Да ты не бойся, большой Герасим, я тебе только иногда буду его показывать. Он мне для себя нужен, чтоб ты был всегда со мной. Если очень попросишь, дам тебе его немножко подержать…»
Почему она решила, что он испугался?
Похоже, сама еще трусила…
Доброе утро, любимая. Доброе утро. Здравствуй. Вот день начинается. Он будет хорошим. Он не станет разлучать нас, он сделает так, чтобы мы скорее были вместе и больше не расставались. Посмотри, какое утро. Смотри, лес уже совсем осенний, смотри, доски на мосту темные, влажные, а от облака, смотри, розовая бахрома книзу, а белые камни на пороге вон как поднялись над водой.
«Нет, послушай, в самом деле! Вот будешь ты старый, солидный, лысый, будешь сидеть в перерыве на каком-нибудь своем конгрессе с другими важными стариками и курить трубку. И вдруг распахнется дверь — и к тебе подбежит юноша! С такой же вот бровкой домиком. И все твои старики удивятся: кто этот красивый молодой человек? А ты встанешь, обнимешь его и скажешь: это мой сын. И все заохают: какой взрослый, и кем он хочет быть, наверное, как папа! А ты скажешь: да, вы знаете, у него уже немного получается… Нет, конечно, ты так не скажешь, ты будешь строгим отцом, да, конечно… Ну, вот. А он наклонится к тебе, к старичку, ты уже горбатенький такой станешь, и шепнет тебе на ухо: папа, дай три рубля!..»
Где твоя рука, любимая… Давай будем держаться за руки. Крепко. Я не отпущу твою руку.
Можешь разрешить своей красивой голове быть посвободнее. Как ей хочется. Устала, наверное? Теперь не обязательно так высоко. Не дам тебя в обиду. Часов через шесть… вот только посмотрю… да, часов через шесть… увижу Старика. Не думай об этом. Я буду думать. Все у тебя перестанет болеть. Скоро. Я позабочусь.
Через шесть часов буду у Старика.
Успею еще заехать в экспериментальный корпус, застать Якова Фомича…
Доброе утро, любимая. Доброе утро.
Еще немного… ну еще немножечко… пожалуйста… прошу тебя… постарайся… пожалуйста… Борис, милый… выберемся… вот так… вот как хорошо… спасибо… молодец… ну еще ступеньку…
Ольга подняла голову.
Небо вверху! Вольное, облачка по нему гуляют! Море воздуха, вкусного, благоухающего, прозрачного, прохладного, пей его, сколько захочешь! И так много света, что хватает на всех, — всем людям, всему зверью, всем цветам и травам…
Небо вверху круглое. Только круг из неба — в черноте колодца… Солнце, в облаках белое, как луна, катится внутри по черному ободу. Словно колобок.
Ну еще… немного… еще ступеньку… прошу… пожалуйста… Борис, милый… ты же сильный… я знаю, ты сильный… хороший мой… вот так… так… молодец… вот уже ветерок; узнаешь?.. вот уже твоя музыка, узнаешь?..