Доброта его избрала для себя Ксению потому, что он увидел неприкаянного ребенка, который вырос и растерялся; ничего в этом не было иного. Потом, когда в ней, в ее отклике он почувствовал не только привязанность, — сначала испугался: значит, он был неосторожен, несдержан; затем появилось искушение построить новый мир для себя… не исключено, что Борис еще и увлекся ситуацией, они в самом деле могли стать парой.
Он был инженер, и как инженер он доступен был искушению преобразований.
Заблуждение развеялось тут же, ничего не вышло, ничего и не могло выйти, он был однолюб, и он любил, и преобразованию это не поддавалось…
Ни единым словом он не обмолвился ни о чем Ксении, ни единого жеста не разрешил себе, который бы обнаружил, что в нем происходило сначала и что после произошло; но, видимо, чем-то себя выдал… Итогом всего оказался теперь двойной долг перед Ксенией, уплатить который себе он был не в состоянии.
Вина перед женщиной, какая еще новая ноша могла быть для него тяжелее? Борис оставался честен с ней, но пытался что-то сделать… смягчить, сгладить… заменить одно другим… цветы, пирожные… оба все понимали… потом обоим становилось хуже.
Но он был не в космической пустоте, он притулился наконец! И ему нравилось быть с ней как с ребенком, это у него получалось; сохранилась и росла у него искренняя потребность заботиться о ней. А ее это все более обижало, она хотела быть ему женой, другом, любовницей, экономкой, пусть нянькой, говорила она, но такого ничего он не мог от нее принять…
Расстались.
Он и коснуться ее не мог… внутренние запреты, да… но не в них дело, он принадлежал другой.
Снова он был один.
Взгляд на Старика.
Взгляд на часы.
Знакомый многим взгляд человека с длинными, совершенно седыми волосами.
Конец сеанса, думает он, важно, сколько успели принять; до следующего раза может произойти что угодно — метеорит зацепит, ФТУ свернется…
Дурацкий гул над глазами, и не жди, что скоро утихнет, — ночь в самолете, раньше он считал это нормой, а теперь…
Он стоит со Стариком в глубине коридора, человек с длинными, совершенно седыми волосами. У панели без окна, между двумя дверьми, обозначенными цифрами.
Снова взгляд на Старика.
А тот парень, однофамилец, сначала парня заметил только потому, что он, поднимаясь, оставался такой же высоты, как и тогда, когда сидел; потом парень сделался незаменимым; потом пришел и попросил отпустить его, он понял, что должен посвятить себя защите биосферы! А та старушка в газетном киоске, городская древность, она была старушка еще когда он стал ее покупателем, на Арбате родилась и умрет, Сибири в глаза не видела; он спросил у нее газету, она схватила его за плащ рукой, мгновенно высунувшейся из окошечка, и проговорила строго: «Разобрали, там про Яконур…»
Он видел места, которые достижениями науки и техники превращены в лунные пейзажи. Читал обвинения тем, кого называли технарями, — сам принадлежал к их числу… Он видел и места, где была раньше пустыня, а развитие науки и техники позволило сделать их садами. Получалось, что и решать проблему тоже предстояло технарям.
А кто предупреждал первыми? Томсон, с его расчетами, из которых выходило, что доменные печи да паровозы быстро исчерпают весь кислород И человечество погибнет, — физик!
Проблема была прежде всего философской, прежде всего нужно было понимание сегодняшнего места человека в мире, целей, ценностей… — гуманитарная работа. Действовать предстояло технарям.
Требовался прогноз развития науки и техники. Прогноз развития отраслей. На этой основе — планирование. Поиск новых технологий. Выбор наиболее совершенных и наименее вредных для среды.
Тимирязев отвечал Томсону: нас спасет зеленая стихия. Но если дальше пойдет по-прежнему, то скоро некому будет спасать.
Итак, на нем лежала ответственность технаря.
О Яконуре у него было немало бесед и официальных, и частных… Копились в папке проекты постановлений, гарантирующих Яконуру если не полную неприкосновенность, то, по крайней мере, преимущество его интересов перед интересами комбината…
Хорошо, он вернется к Яконуру.
Еще взгляд на часы.
Конец сеанса, вот уже несут; ну-ка, посмотрим…
Протягивает руку к развернутой белой широкой бумажной ленте. Его руки на ленте, рядом с руками Старика, неотличимые от рук Старика, их руки на черных строках, светлеющих к середине ленты, где проступает округлое, то самое…
Человек с длинными, совершенно седыми волосами поднимает голову от ленты и поворачивается к Старику.
Гул над глазами наконец стихает.
Да, потом удивляешься себе…
Ну сознайся, думал ведь, думал: а вдруг там… ведь как знать, никто никогда не видел… другая планета… мало ли что может быть?
Ты, ученая голова!
Старик понял, смеется…
Что было дальше? Потом, когда они вышли втроем на улицу?
Борис продолжал вспоминать вчерашнее…
Толстуха шла по дороге и распевала во все горло; пела она романсы, и голос у нее оказался хороший… Потом упала, подниматься она не захотела, парень уговаривал ее идти, толстуха стала укладываться спать на обочине, устраивалась уютно, клубочком… Парень пытался поднять ее, толстуха отбивалась ногами… Наконец он все же вынудил ее встать, теперь они пошли обнявшись и пели вместе… Потом обнаружилось, что она потеряла ключи; возвращались, искали; найдя, двинулись вперед снова…
Борис все спрашивал у похожей на зверька девочки, как ее зовут. «Молчи!» — отвечала она отрывисто. Спросил: «Ты кто?» Она ответила: «А ты кто?» Спрашивал еще, она говорила: «Ты что выступаешь? Ты что больше всех выступаешь? Ты что, всех лучше?..» Борис настаивал, она сказала: «Вот как клюв начищу!» Борис продолжал спрашивать; она остановилась: «Правда-правда! Не веришь?» — и быстро ткнула перед собой кулачком, попала ему в скулу, больно и сильно; и тут же вскрикнула испуганно, нет, с мукой, так, словно ударили ее, и прильнула к Борису… Борис спросил, откуда она. «Из Стрелины», — был ответ, теперь она говорила мягко. «Ветер от Стрелины дует», — сказал Борис. Она крикнула: «Ветер — в голове!» — и заплясала на дороге под звездами…
…Солнце продолжало подниматься над комбинатом, теперь оно светило на дымы сверху; оставалось все таким же неясным и размытым.
Борис потрогал скулу… Потер лоб.
С утра как будто чувствовал себя нормально…
Зашагал к машине.
Надо спешить, и так эти колодцы заняли у него слишком много времени, давно пора быть у дальних.
В динамике щелкнуло.
— Главный, мы готовы…
— Знаю.
Столбов надел куртку. Поглядел на красную защитную каску, но брать ее не стал. Пусть висит.
Еще голос в динамике:
— Главный, нам тут…
— Иду.
Отключил всю эту музыку, всегда делал так, уходя, — не хотел, чтоб крик стоял в пустом кабинете.
Остановился на минуту.
Эта минута по-прежнему всегда была его, только его, собственная его минута, она принадлежала ему, Столбову.
Что ж… Он открыто выходил навстречу и обстоятельствам своего производства, и событиям своей жизни.
Им были осознаны и личные для него последствия научно-технической революции, действующим лицом которой, активно в ней функционирующим, он был, и судьба профессионала, вместилищем которого, всецело ему преданным, он был.
И он взялся изменить свою сущность и свое место в мире.
Только бы получилось все это у Герасима, все это, о чем рассказывал Борис, — эта модель.
Остальное он возьмет на себя.
Другой технологический принцип! И не надо столько яконурской воды, и какие возможности! То, что выручит отрасль, спасет комбинат, повернет его, Столбова, судьбу.
Из последних рядов он переводил себя в первые; он боролся за день завтрашний, вкладывал себя в необходимое всем, и стоящая того цель была смыслом его жизни. Он еще знал о себе, и это знание соответствовало действительности, что он делает уходящее в прошлое, оборачивающееся ординарным, а затем и сомнительным дело; что он поставлен на участок работы, где лишь, короткое время все было совершенным и передовым, а вскоре потеряет какую-либо перспективность; что деятельность его неминуемо катится к вызывающей досаду. И он уже знал о себе, и это знание также соответствовало действительности, что он делает чрезвычайно важное, чрезвычайно нужное дело; что он поставил себя на самый передовой участок работы, от успеха его деятельности зависит многое очень существенное. Сам, движимый своей собственной волей, производил он это замещение.