— Я лгал.
Генри хмуро взглянул на Артура.
— А если я тебя выставлю? В конце концов, это мой дом, — напомнил Генри.
— «Морской Утес» не станет твоим до тех пор, пока я не буду лежать в могиле. Ты знаешь это так же хорошо, как и я.
Руки Артура бессознательно двигались по одеялу. Он выглядел совершенно обессиленным, и, казалось, тонул в подушках. Рядом с постелью вдруг появилась сиделка, которую Генри ранее не заметил.
— Вы слишком устали, мистер Оуэн, — мягко, но властно сказала пожилая женщина с пушистыми седыми волосами, выбивающимися из-под белоснежного крахмального чепчика. Она показалась Генри сказочной старушкой — пухленькой, с ямочками на розовых щечках. Артур улыбнулся ей так нежно, что Генри изумился — он никогда не видел такого выражения на лице деда.
— На сегодня — достаточно. Вы сможете продолжить беседу завтра утром, — продолжала она, и улыбка Артура стала еще нежнее.
— Она — настоящий дракон, — заявил Артур с явным удовольствием.
Генри взглянул на сиделку и с удивлением заметил слезы, наполнившие ее глаза, когда она отвернулась. После ее ухода Артур сказал:
— Если бы я не умирал, то женился бы на ней. — Старик посмотрел на оторопелое лицо Генри и довольно рассмеялся. Потом, став серьезным, он отчеканил: — Все, что я делал, Генри, имело причину. Все. — Он закрыл, глаза, давая понять, что аудиенция закончена.
Генри постоял с минуту, пытаясь понять, что означало это необычно торжественное заявление деда. Возможно, таким образом, старик пытался попросить у него прощения за свою жестокость? А может быть, он просто извинялся за свое неожиданное вторжение?
Когда Генри вышел из комнаты, сиделка стояла у двери, явно поджидая его. Глаза ее уже были сухими.
— Он действительно умирает? — спросил Генри, осознавая, что совсем не похож на убитого горем внука. Но ему было все равно.
— Да. Он перенес очередной тяжелый приступ месяц назад. Врачи говорят, что следующий, скорее всего, убьет его. Он очень слаб. Гораздо слабее, чем пытается выглядеть.
— Он всегда набирается сил, сражаясь со мной, — хмыкнул Генри.
Она удивленно посмотрела на него, словно не могла поверить, что они говорят об одном и том же человеке.
— Он только о вас и говорит. Он так вами гордится, — сообщила сиделка.
— Простите, не знаю, как к вам обращаться…
— Миссис Бредли. Я пять лет ухаживала за своим мужем, а потом Господь забрал его к себе, и я почувствовала себя совсем одинокой. И тогда я решила стать сиделкой, чтобы помогать страждущим.
У Генри создалось впечатление, что миссис Бредли — одна из тех добрых душ, которые не видят в других зла.
— Миссис Бредли, благодарю вас за заботу о моем дедушке.
— Иногда я спрашиваю себя, за что милосердный Господь посылает людям такие испытания? Особенно таким хорошим людям, как мистер Оуэн. Я уверена, он прожил хорошую жизнь. Дай Бог всем такую же.
Генри изо всех сил старался не выказать своего удивления. Что она такое говорит? Не может быть, что она говорит об Артуре Оуэне. Хороший человек? Это он-то? Всю свою жизнь Генри считал деда одним из самых холодных, скупых и бессердечных людей в мире. С возрастом его мнение несколько смягчилось, но все равно — он никогда бы не употребил применительно к этому суровому старику слово «хороший».
— Уже поздно. Я, пожалуй, пойду отдыхать. Мы увидимся с мистером Оуэном утром, если он захочет, конечно.
— Я уверена, он непременно захочет вас видеть. Врачи очень возражали против поездки сюда, но он ничего не хотел слышать. Возможно, я выхожу за рамки своих обязанностей, но, мне кажется, в ваших отношениях существует некая натянутость…
— Есть. Некая… — согласился Генри с изрядной долей сарказма.
— Я так и поняла. В его неудержимом желании приехать сюда чувствовалось отчаяние. Мне показалось, он ищет примирения.
— Миссис Бредли, я очень ценю вашу заботу о здоровье моего деда, но разногласия между нами довольно велики. Человек, о котором вы говорите, мне совершенно не знаком. Всю свою жизнь я знал другого Артура Оуэна.
Ямочки на щеках миссис Бредли исчезли.
— Простите меня, — пробормотала она.
— Я рад, что мы поняли друг друга, — отозвался Генри. Он кивнул сиделке в знак прощания и направился в единственную комнату на втором этаже, которая, кроме его собственной, была обставлена мебелью, надеясь, что ее не занял Вильямсон.
«Должно быть, тебе трудно читать такое о своей матери, узнавать, что она и дед предавали твоего отца самым отвратительным образом. Когда я возвращаюсь мыслями в те дни, мне кажется, что все это происходило не со мной. Я не мог сделать того, что сделал. Единственным обстоятельством, оправдывающим меня, может быть только временное помешательство. И именно это помешательство я пытаюсь тебе объяснить. Попробуй забыть, что женщина, о которой я пишу, — твоя мать. Тогда, возможно, ты сумеешь понять мою одержимость. Когда я пишу об этом, мне кажется, что все события произошли буквально вчера. До сих пор я с поразительной ясностью помню, что чувствовал в те первые дни… И во все дни, последовавшие за ними.
После случая в библиотеке Элизабет стала преувеличенно внимательна к твоему отцу. Я сознавал, конечно, что она пытается заставить меня ревновать. Позднее она рассказывала мне, как ее смешило то, что я отворачивался от них в моменты, когда она обнимала Уолтера в моем присутствии. Бедный Уолтер обычно смущался при столь внезапных проявлениях чувств со стороны своей прекрасной невесты. Он краснел, чувствовал себя неловко и напряженно и, в конце концов, отталкивал ее. Он даже извинился передо мной однажды за ее поведение, а мне хотелось выкрикнуть ему в лицо всю правду о том, что она сделала со мной, что она делает с нами обоими.
Три дня она не замечала моего Присутствия. Я испытывал смешанное чувство облегчения и раздражения. Видишь ли, мне уже не хватало ее внимания. И, хотя я полностью разгадал ее игру, я ужасно ее ревновал.
И вот, спустя три дня, поздним вечером, она появилась в дверях моей спальни в одном шелковом халате, надетом на батистовую ночную рубашку. Она сказала, что ее испугал какой-то шум снаружи. Ее прекрасные волосы были распущены. Она прижалась ко мне, положила голову мне на грудь, словно ища защиты, и сказала, что только рядом со мной чувствует себя в безопасности. Я стоял, одной рукой вцепившись в дверной косяк, а другой, сжимая ручку двери. Меня трясло от возбуждения. Она поцеловала меня в грудь, затем в шею. Я стоял, как под пытками. Я и сейчас, как наяву, слышу ее хрипловатый голос, молящий меня поцеловать ее. И я сделал это. Я целовал ее ещё и еще, как сумасшедший. А потом оттолкнул, сказал, что ненавижу ее. Потребовал оставить меня в покое, напомнил себе и ей, что она выходит замуж за Уолтера. Схватил за плечи и тряс так, что ее голова моталась из стороны в сторону, и мне казалось, что я готов убить ее.
Если бы Элизабет посмеялась надо мной тогда или, хотя бы, улыбнулась, я бы немедленно захлопнул перед ней дверь. Но она заплакала, не говоря ни слова, заплакала, глядя на меня переполненными страданием глазами. А после сказала, что любит меня и что ей стыдно так себя вести. Разве я не люблю ее, хоть немного? Неужели мне не понравились ее поцелуи? Неужели мне совсем не понравилось целовать ее? Если бы ты видел ее тогда… О Боже! Даже сейчас, зная все, что произошло потом, я не уверен, что мог бы сопротивляться ей. Можешь ли ты это себе представить?
Я подхватил ее на руки, захлопнул дверь, отнес на кровать и отдался сжигавшей меня страсти. Она оказалась девственницей, и это еще более распалило меня. Я готов был объявить Уолтеру, что жениться должен я, а не он. Но, когда я рассказал об этом Элизабет, она посмотрела на меня так, будто я рассказал ей что-то очень смешное. Она рассмеялась и заявила, что я, конечно, очень милый, но слишком мягкотелый, потому что позволил себе обмануться женскими слезами. Даже Уолтер не был столь доверчивым. Она говорила, что восхищается мною, но, конечно же, не может выйти за меня. Я слишком стар и слишком серьезен.
Она поблагодарила меня и ушла, а я поклялся никогда больше не прикасаться к ней. Но, даже произнося эту клятву, я уже знал, что нарушу ее. Я был отчаянно влюблен и верил, что смогу заставить ее полюбить меня сильнее, чем Уолтера. Я не знал тогда, что она не была способна любить, я знал только то, что, даже умирая, буду любить ее. По крайней мере, в этом я не ошибся».