В других ролях были заняты: Гитлер — Л. Колесов, министр пропаганды — Ж. Лецкий, генерал — А. Савостьянов, Шутт — Л. Кровицкий, Минна — Т. Сукова, Гретхен — Т. Сезеневская, Гретель — Е. Юнгер, Лотхен — К. Гурецкая, профессор — А. Волков, дурак — С. Филиппов, доктор — П. Суханов: в сцене «сумасшедшего дома» А. Бениаминов изображал больного, вообразившего себя Чарли Чаплиным, Н. Волков — самого Гитлера, Шмидтгоф — Наполеона, Н. Церетели — Нерона, Осипов — Фридриха и др. Постановка и оформление Н. Акимова, музыка А. Животова.

Из тех разрозненных текстов, что сохранились, и по беседам с участниками спектакля Андрей Богданов «сложил» пьесу.

Различить тексты, написанные Шварцем и Зощенко, иногда возможно. Во-первых, потому, что, написав ту или иную сцену, соавторы давали вычитывать их друг другу для правки и дополнений, а почерки их были весьма различны. Напомню, у Шварца дрожали руки, и если правка его, то сцена — Зощенко, и наоборот. Во-вторых, по чисто внешним признакам. Перед войной у Евгения Львовича была нестандартная портативная пишущая машинка. На ней он и печатал большинство своих сцен. Отдавать на «стандартную» перепечатку в данном случае не было ни времени, ни нужды. По синтаксису, с которым у Шварца всегда были нелады: в его рукописях очень редки запятые, а когда он ощущал паузу, то чаще всего ставил тире, а те запятые, что появлялись, не всегда попадали в уготовленные для них места.

Но самой главной отличительной чертой текста Шварца, и это в-третьих, является характерное для него построение фраз, несколько неожиданное, гротескное сочетание слов. Но не только фразеологический и словарный материал различает тексты Зощенко и Шварца. Выдает их своеобразие стилистики писателей, излюбленные приемы каждого в лепке персонажей и ситуаций, как ни старались они, видимо, сгладить эти индивидуальные особенности. Ну, к примеру, Зощенко никогда бы не пришло бы в голову сделать из шута Шутта, ибо у Шварца это не просто профессия, но и фамилия, вдобавок чисто немецкая.

К тому же (в-четвертых) первый вариант сцены в сумасшедшем доме надписан: «Е. Л. Шварц. Действие 2-е. Картина 2-я». А Зощенко одну сцену из первого действия под своим именем напечатал в сборнике «Боевая эстрада» (1941). И ещё — Шварц не стеснялся использовать «мотивы» неиспользованной пьесы «Принцесса и свинопас», подменяя Короля Гитлером. Например, пьеса начинается с пробуждения Гитлера (как начиналось второе действие «Принцессы»). Только вместо портретов предков, ибо Адольф Иванович безроден, на стенах развешаны лозунги типа «Интеллигенция — это отбросы нации. Гитлер» или — «Меня тошнит от каждого печатного слова. Геббельс» и т. п.

Большим подспорьем в выявлении текстов Шварца являются его радиосказки. Вскоре после предложения Акимова о пьесе Евгению Львовичу позвонил редактор «литдрамы» радио Георгий Макогоненко. Он попросил его приехать на улицу Ракова. Так как театр Комедии и радио находились на расстоянии одного квартала друг от друга, занеся очередную сцену в театр, Шварц зашел и к Макогоненко. Оказалось, что очень нужны небольшие сатирические вещи, высмеивающие Гитлера, его приспешников, его армию. — «Но что я могу? Ведь я пишу сказки. Можно — сказки?» — «Нужно!» Это был его второй военный литературный заказ. Вот некоторые из этих сказок он и использовал для пьесы, а иногда сцены из неё для радио.

Получено сообщение о разгроме под Смоленском отборного немецкого полка, и Шварц тут же сочиняет сценку «Сводка с валерьянкой», называя сей полк «Великая Германия». «Отборные парни были у меня в этом полку, — печалится Гитлер. — Ариец к арийцу, убийца к убийце. Все свирепенькие, все кровожадненькие…» В Кенигсберге собирается конференция послов завоеванных стран, и Шварц пишет сценку «Дипломатическая конференция», которой командует «старенький барон фон Пупке», «он сегодня за фельдфебеля».

Швейцарская газета помещает биографию фюрера, и Шварц тут же пишет корреспонденцию «Денщик». Конечно же, по-своему осмысляя события его биографии: «Нельзя сказать, что фюрер не был на фронте. Был. Не на самом, правда, фронте, а возле. Не в окопах, а в удобном теплом помещении, не с винтовкой, а с сапожной щеткой в руках. Не бойцом он был, а всего лишь… денщиком. Правда, генеральским…» — И в заключение: «И какую должность ты ни занимал бы ныне — тыловой подлец так и прет из тебя, фюрер. Ори, визжи о своих подвигах. Чем громче орешь, тем яснее мы видим, что ты за птица… Ты философствуешь не на кухне, а целый мир поражаешь своей полуграмотной болтовней… Ты всё тот же генеральский денщик в мировом масштабе…».

Начало войны было временем веры советских людей в благоразумие немецкого народа, особенно — рабочего класса, вера в скорое окончание войны. Газетные фельетоны, радиопередачи, концертные скетчи, «Боевые киносборники» высмеивали немецкую верхушку и восславляли народы, погребенные под фашизмом, призывали их к сопротивлению. И поэтому осмеяние фашизма принижалось Шварцем до фарса, до лубочной картинки. И наиболее характерной из его сказок того времени, на мой взгляд, является притча «Чем всё это кончилось». Она небольшая, и приведу её полный текст. Тем более, что здесь тоже можно обнаружить общие мотивы с пьесой — «молитва» почти дословно повторяет часть речи министра пропаганды перед крестьянами:

«Жили-были на свете три чудовища: Фон, Солдафон и Палач. В жилах их текла немецкая кровь, но была она холодная, как лед. Зародились эти чудовища на полях сражений, и — войной порожденные — только войной и могли жить. А народ, среди которого зародились чудовища, был добрый, честный, аккуратный, умный. Одно только проклятье тяготело над ним: умел этот народ слушаться. Пока слушался он великих своих людей — все было ничего. Но когда выросшие на крови чудовища заорали на народ страшными голосами, — лишился народ покоя на многие годы. «Вы — избранный народ, — сказали чудовища. — Чтобы это сразу было видно соседям, мы наденем на каждого из вас маску. А кто откажется — тому отрубим голову». И вот исчезли под масками живые разумные человеческие лица. Страшные звериные морды — куда ни взглянешь — пошли по улицам. «Вот вы такие и есть», — сказали чудовища. — «Вот мы такие и есть», — послушно повторили бедные люди. Что они думали на самом деле, трудно было догадаться. Под масками лиц не видно.

— Сейчас мы вас научим молиться, — сказали чудовища. — Повторяйте эту молитву вслед за нами каждое утро:

— Бей. Бей. Бей.

Французы толстопузы. Бей французов.

Греки калеки. Бей греков.

Бритты — ядовиты. Бей бриттов.

Голландцы — голодранцы. Бей голландцев.

Индусы — трусы. Бей индусов.

Все народы подлецы, только немцы молодцы.

Аминь.

Стал несчастный народ молиться так каждое утро. Верил ли он в то, что бормотал, — неизвестно. Под масками лиц не видно. А снять маску можно только с головою.

От слов перешли чудовища к делу. Бедняги помоложе умирали в страшных боях. Бедняги постарше хоронили убитых. И у живых, и у мертвых маски плотно сидели на лицах. И выражали одно: звериную тупую радость…

— Ну, как будто все идет ладно, — сказали Солдафон и Палач.

— Но не кажется ли вам, что они думают? — спросил Фон. — Я бываю за границей, там ходят слухи, будто наш народ думает, страшно сказать, — по-старому.

— Вот ужас-то какой, — воскликнули Солдафон и Палач. — Ну, ничего, мы их научим думать…

И вот они отдали приказ: Каждая твоя мысль должна кончаться так: «Стреляю».

А война росла и росла. Солдафон уже поглядывал на Фона, а Фон на Палача.

— Не пора ли, так сказать, перекурить, оправиться?.. — спросил Солдафон.

— Не надо было задевать русских, — ответил Фон. — Они дерутся и не желают с нами разговаривать.

— Посмотрю в окно. Вид нашего доброго народа всегда успокаивает меня, — сказал Палач. И он выглянул в окно и заревел от ужаса. Фон и Солдафон подбежали к нему, и вот что они увидели: на огромной площади, возле дворца чудовищ, стояли миллионы людей. Они срывали маски, гневные лица, суровые лица, усталые лица, человеческие лица глядели неумолимо на трех чудовищ.