Но фильм не состоится, и как потом напишет в недавнем прошлом режиссер, а в малокартинье — его редактор М. Шапиро, — «он берется экранизировать книгу, которую считает заведомо слабой. Делается это из глубокого уважения к автору, очень хорошему человеку, чтобы не обидеть его отказом. Конечно, из этой затеи ничего не выходит. Больше года Шварц трудился впустую. Кто осудит его за такое донкихотство?..».

Если с экранизацией пришлось Евгению Львовичу биться в одиночку, то инсценировку своей повести для Центрального детского театра Ликстанов попытался сделать сам. Но у него ничего не получилось, и он опять обратился к Шварцу за помощью. И он снова не смог отказать. А 13 мая 1953 записал в дневнике: «Дочитал рукопись Ликстанова ночью, пока не спалось. Впечатление очень плохое. Как я с ним буду писать пьесу? Она пропитана, словно керосином, страхом гнева редакторского. И знание материала, и интересное время — все в романе погибает, как склад продуктов, залитый керосином…».

Действие романа проходило в рабочем поселке, на каком-то заводе, в среде рабочих и их детей-школьников. Главные герои — передовик производства и его сын. На заводе, как и положено, существует доска почета. Завод подводит итоги года, обновляет эту доску. И «первое имя» на нем — Сталин. Но лучшего друга передовиков производства уже не было в живых, и нужда в сценарии и пьесе отпала сама собой…

А летом пятьдесят второго года Олег снова в экспедиции. Наташа с Андреем — в Комарово.

23/IX: «Дорогая моя доченька, ты на меня сердишься, наверное, что я так долго не пишу, но с вашим отъездом у нас пошла не жизнь, а мучение. Мы перебрались к Браусевичам, а у нас на даче начался ремонт. Разобрали потолок, поставили три новых балки. В комнате Катерины Ивановны старый потолок пришлось заменить совсем новым, в столовой — частично. Заново сложен черный потолок, обмазан глиной для теплоты. Потом на стенах местами меняли фанеру. Потом началась окраска стен. После чего покрасили полы и заперли дачу, и стали подбирать цвета для окраски снаружи. Это случилось только позавчера. Все эти работы делал Емельяныч с двумя подручными…

Лили дожди, без отдыха и срока. Стояли (да, впрочем, и продолжаются) холодные дни. У Браусевичей крыша течет. Приходилось все время менять тазы и ведра под водяными потоками. Я очень люблю журчание ручейков, но когда оно раздается в холодные осенние ночи в твоей комнате, то никакой радости не испытываешь. Умываться приходилось в холодном, насквозь продуваемом коридоре, отчего в довершении всех благ сильно простудилась Катерина Ивановна. Думали один день, что у неё воспаление легкого.

А уехать в Ленинград нельзя было. Емельяныч и его подручные убегали при первой же возможности, как школьники. Только отвернется хозяйка (она вела все дела, как ты понимаешь), работа прекращается. Уехали мы только на два дня, когда у Кати повысилась температура. И эти два дня едва не сорвали весь ремонт. Во всем виноватой оказалась твоя подруга Шурка-булка.

Основная работа шла по воскресеньям, когда рабочие свободны. А в субботу твоя подруга ухитрилась поссориться с Емельянычем. Да как!. Она обвиняла его в нечестности и неуважении к нашим интересам, выбрав для этого самые энергичные способы выражения. Говоря проще, она орала на всю улицу: «ворюга, ворюга!» Эта защита наших интересов привела к тому, что Емельяныч с подручными удалился, заявив, что подаст на Шурку в суд.

И вот мы приехали в постылую, чужую дачу и начали наводить прядок. Сначала отказали твоей подруге. Потом простили её. Потом стали объяснять Емельянычу, что мы одно, а Шура — другое. Когда удалось успокоить его более или менее, один из его подручных запил с горя. И так далее, и так далее. Теперь, когда оглядываешься на прошедшие три недели, кажется чудом, что такой большой капитальный ремонт доведен до конца, белее или менее. Вчера приехали в город на неделю, пока дача будет сохнуть…

Помимо ремонта, все эти дни мучил меня тот самый сценарий, который висел надо мною все это лето. Я его сдал. Оказался он не слишком удачным, что я понимал уже сдавая. Попросили переделок. Вместо переделок, я взял да и перестроил весь сценарий. Весь — с начала до конца, что далось мне не просто и не сразу. Просыпаясь по утрам под журчание дождя, идущего в самой комнате, я соображал — какое несчастье случилось вчера? И вспоминал: ах, да, вот какое — я дурак. Я не могу сделать сценария! Сейчас и это, как будто, рассасывается.

Гуляя под дождем, я непременно проходил по старому перрону, где мы с Андрюшей встречали поезда, потом мимо вашей дачи до колодца. Мне казалось прекрасным то время, пока вы жили тут, и я удивлялся, как это я его проморгал. Лета как будто и не было. Я сочинял тебе письма, поучительные, всеобъясняющие, да так и не написал ни одного… Не сердись, не обижайся, Наташенька. Это вечная история со мной. Всегда я не только что его тратил, а просто растрачивал время. Всю жизнь. В последнее время я склонен себе это не то что прощать, а примиряться с этим. Уж такой я на свет уродился. Прости и ты мне. Знай твердо, что всегда и при всех обстоятельствах, пишу я или нет, — я с тобой и за тебя, и ты для меня самое главное, как я тебе говорил не раз. Впрочем, ты это и без моих слов знаешь.

А у тебя к времени тоже неправильное отношение. Ты ещё по детски считаешь, что есть на свете только сегодня. И тоскуешь. А если верить, что есть ещё и завтра, то наши с тобой дела совсем не так плохи. Скоро ты приедешь в Ленинград. Точнее — переедешь. Ты не представляешь себе, как я об этом мечтаю. Скоро мы с тобой будем встречаться постоянно, как всю жизнь до сих пор. Поверь, родная, что завтра так же реально, как сегодня, и готовься к этому. Это относится и к твоему институту. Умоляю тебя, если ты меня любишь, не запускай учения! Не губи нам завтрашнего дня! Будь взрослой. Мне можно примиряться со своими свойствами. Я уже, кажется, сложился. А ты ещё растешь! Не горюй и верь в то, что все будет хорошо!

Сны о тебе я вижу все спокойные. То я гуляю с тобой по Неве. Удивляюсь, как это получилось, что ты опять маленькая, а потом вспоминаю: «ах, да! Ведь ты переехала в Ленинград». То мы куда-то едем, опаздываем на поезд, но потом оказывается, что это не наш. И все в этом роде. Сны спокойные, утешительные, жалко даже просыпаться.

Андрюша за это лето стал мне много, много ближе, чем до сих пор. И Катерина Ивановна все не может его забыть. Пиши мне, родная. Больше я не буду делать такого перерыва в письмах.

Прости, что не посылаю тебе денег. Ремонт всё съел, а Москва задерживает авторские. Скоро надеюсь послать. Целую тебя и Андрюшу. Привет Нине Владимировне. Твой папа».

Но быстро только сказка сказывается, да не скоро дело делается…

4/X: «Дорогая моя доченька, получил твое письмо. По тону его мне показалось, что ты в том настроении, в каком бывала летом, когда Олег опаздывал почему-нибудь приехать. Это было бы ничего, но я боюсь, что ты запустишь из-за этого свои занятия и затруднишь свой переезд в Ленинград. И то, что могло быть просто, из-за пустяков усложнится…

Я в несколько вялом настроении из-за безденежья (хотя на этот раз явно временного), из-за переделок сценария, а главное из-за ужасающей, оскорбительной погоды. Не только лета, но и осени мы не видели. Вчера всю ночь шел снег, который сегодня тает. А мы сидим безвыездно на даче… Катерина Ивановна все хворает. Видимо, в результате пребывания на насквозь продуваемой браусевической даче. Недавно у неё температура опять подскочила до 38, хотел уж вызвать машину, чтобы вести её в город, но все обошлось.

Дом творчества закрыт на ремонт. Мы в Комарове, в небывалом, грязном Комарове одни. Вообще что-то дача наша в этом году превратилась в собственную свою противоположность. Правда, она теперь чиста, блистательна, но до того пахнет краской, что кот в первые дни просто отказывался тут жить. Пора, очевидно, менять образ жизни. Мы зависим от всего: от дачи, от кошки, от безденежья. Надо придумать что-то, отчего дача, кошка, Томка и деньги помогали бы жить, а не мешали.