И вопреки традиции — рождаться под утро или хотя бы ночью, девочка появилась на свет после часу дня. Весу в ней было три триста. Назвали её Машей в память прабабушки Марии Федоровны.

И каждый день Наташа получала «витамины» и записки от отца и Олега. 6 марта Евгений Львович сообщал ей: «У нас все благополучно. Сейчас позвонил Андрюше. Он ответил тончайшим голосом, что он птенчик, что у него на диване гнездо. Я спросил, что написать маме. «Напиши, что когда она приедет домой, я поцелую её и девочку». — «Сестренку», — поправил я. — «Ну, сестренку». И у нас завязался интересный разговор о том, как он будет вас оберегать от всех опасностей. Причем, опасности, особенно людоед, интересовал его во всех подробностях. Вообще, разговаривать с ним по телефону одно удовольствие. Кончаются они тем, что он говорит: «у меня рука устала трубку держать. До свидания». Вещи для маленькой выстираны и приготовлены. Целуем тебя я и Катя. Твой папа».

9 марта Наташа с Машей были уже дома.

29 сентября 1954 года — 25 лет, как Евгений Львович переехал к Екатерине Ивановне на 7 Советскую. Серебряная свадьба. Но отмечать её не хотелось: «Катюша больна, а друзей таких, которых хотелось бы принять и с которыми весело было бы, — не имеется. Все в Москве. С Юрой (Германом. — Е. Б.) встречаемся все напряженней, при внешне уважительных отношениях. Ну, и так далее. Это был бы шумный, невеселый обед, после которого осталось бы длительное похмелье…».

Наступала оттепель (И. Г. Эренбург). Появилась потребность осмыслить прожитые годы, ну хотя бы последние пять, о событиях, происшедших за это время, о переменах в людях, о собственном писательстве. То есть — с сорок девятого. Года травли «космополитов», повторные и новые аресты, уничтожения еврейской культуры и всех её лучших представителей, «дело врачей» и прочего кретинизма. Шварц эти события не называет «поименно», но догадаться о них особого труда не составляет.

— Я думал о пяти годах, прожитых в Комарово. Прежде мы уезжали куда-нибудь каждое лето, а теперь все не трогаемся с места. И от этого слились все годы в одно целое. Трудно, вспоминая, разделить их… Бывал ли я за эти, сбившиеся в один ком дни, счастлив? Страшно было. Так страшно, что хотелось умереть. Страшно не за себя. Конечно, великолепное правило: «Возделывай свой сад», но если возле изгороди предательски и бессмысленно душат знакомых, то возделывая его, становишься соучастником убийц. Но прежде всего — убийцы вооружены, а ты безоружен, — что ты можешь сделать? Возделывай свой сад. Но убийцы задушили не только людей, а самый воздух душен так, что, сколько ни возделывай, ничего вырастет. Броди по лесу и у моря и мечтай, что все кончится хорошо, — это не выход, не способ жить, а способ пережить. Я был гораздо менее отчетлив в своих мыслях и решениях в те дни, чем это представляется теперь. Заслонки, отгораживающие от самых страшных вещей, делали свое дело. За них, правда, всегда расплачиваешься, но они, возможно, и создают подобие мужества. Таковы несчастья эти, и нет надежды, что они кончатся. Еще что? С удивлением должен признать, что все же что-то делал. (Возделывал свой сад. — Е. Б.). Заставил себя вести эти тетради каждый день. Написал рассказ о Житкове, о Чуковском, о Печатном дворе, о поездке поездом в город («Десятая зона». — Е. Б.) — это уже переписано, а в тетради почти все готово, нуждается только в переписке, написано много больше. О Глинке (Владиславе Михайловиче. — Е. Б.), о Шкловском, о путешествии по горам. Не считая беспомощного рассказа о себе от самого раннего детства до студенческих лет. Точнее, до конца первой любви. Тут я сказал о себе все, что мог выразить. И сознательно ничего не скрыв. Получилось вяло от желания быть правдивым, но часто и правдиво. Дописал я «Медведя», который сначала радовал, а теперь стал огорчать. Переписал сценарий «Водокрута» — недавно. Написал «Два клена», что далось мне с трудом. Сначала получалась, а точнее не получалась пьеса «Василиса Работница», и только в прошлом году — «Два клена». И работал для Райкина, с ужасом. В общем, перебирая все, что написал за эти пять лет, я не без удивления замечаю, что это не так уж мало. Но успеха, как до войны или с «Золушкой», после — я не видел…

В Союзе, куда мне предстоит сегодня ехать… ощущение удушливости особенно отчетливо. Именно там оно и вырабатывается… При всем рассказанном я чувствую, что могу работать. Прошлогоднее затмение рассеивается. Как будто что-то вернулось в Комарово — бродить стало интересно… Сад наш расцвел, как никогда. В начале июня сильно похолодало, грозили, да, вероятно и были «слабые заморозки на почве, как ежедневно предупреждал по радио голос из бюро погоды… Но все цветы выжили, и земляника белеет всеми грядками самым деловым образом, а сирень — праздничным. Благополучно отцветают ирисы и тюльпаны. Вся поселковая пыль и суета поглощается свежестью, едва войдешь в калитку… Мы не слишком избалованы процветанием, и к чувству довольства примешивается привычный страх: а как мы за это будем расплачиваться? Мухоловки вили у нас в стене дачи в заброшенном вентиляторе гнездо в 51-м и 52-м годах. Прошлым летом не вернулись, что опечалило всех нас. И вот с восторгом увидели мы их тоненькие клювы и светло-светло-серые жилетики. Они вновь избрали нас. И свили гнезда и высиживают птенцов. Мало того. Пара зябликов поселилась на невысоком тополе, свили гнездо на развилке ветвей чуть выше человеческого роста. Когда заняты они были этим делом, Катюша решила помочь и разбросала хлопья ваты по грядке недалеко от тополя. Я протестовал, говоря, что не станут зяблики пользоваться незнакомым материалом. И ошибся. Стоя у окна, видел я, как зяблики осторожно, как бы мимолетом, забирали хлопья ваты по два, по три разом, и кружным путем возвращались к своей постройке. И сейчас, проходя мимо тополя, вижу я невысоко над собой гнездо, а над краем его клюв и черные бусинки глаз, смотрящих настороженно и не на меня, а старательно надо мной. Легче, вероятно, когда я только слышен, но не видим. Было похолодание, были жаркие дни, были грозы и ливни. Таково лето.

А домашняя жизнь шагает все беспокойнее, все тревожнее… Олега посылают на три-четыре месяца в Китай. Бедная моя Наталья в отчаянье. Все таланты её, которые намечались в детстве, слились в одну силу — талант любить. И при этом одного человека — мужа, И именно Олега. Детей она любит, бесконечно с ними терпелива и ласкова, но Олега больше. И мучается, когда его нет, а с ней и я. Не знаю, к чему приведет все это вместе. Одна Машенька пока радует. С пьесами моими, то есть с «Медведем», все неясно. И очень беспокойно и уныло вокруг литературы — «заморозки на уровне почвы». Сегодня в Союзе общее собрание писателей. Еду, словно к зубному врачу… Но жизнь продолжается…

Евгений С. Калмановский не знал этих рассуждений Шварца о себе и мире вокруг, — они опубликованы уже после того, как его не стало. Но как точно он понял и почувствовал человеческую и писательскую природу Евгения Львовича. «Как я люблю в Шварце его счастливую непреклонность, — писал он. — Не жесткую, горделивую, а мягкую, деликатную, такую естественную. И совершенно неразлучную с ним… Наш двадцатый век мы знаем хорошо по собственному опыту. Наряду с другим прочим он переполнен выкрутасами сознания и поведения. Уверенная в себе грубость и довольная собой тупость выдавались за историческую силу и мощь; долговременная народная беда — за счастливый путь к звездам; мертвенности духа — за мудрое и точное знание реальности; мстительно наступательная наглость — за самородный талант. Рядом с крупными выкрутасами заводились мелкие, частные противожизненные изобретения в науке, искусстве, обычном житье. «Дойти до самой сути» всегда трудно. В наш век преданность такой цели приобрела героический смысл…

Та простота, что у Шварца, недостижима в суете, на бегу, на лету. Но если считать, что работаешь сразу на века, тоже не получится… По расхожему понятию, писатель всю дорогу пишет, должен писать высокохудожественные и разные сочинения. Разные вещи должны получаться, друг на друга не похожие. Дело все-таки в другом… У тех, кто живет жизнью настоящей, постоянно встречаешь сходства, совпадения разной степени очевидности или даже повторы разной степени тождественности. Ведь развертывается одна жизнь, проходит её один человек, не способный развалиться на отдельные произведения. Евгений Львович шел путем, только естественным для него, год за годом забираясь дальше и выше. «В наших возможностях единый ответ на критику, — учил он меня, — написать следующее сочинение лучше предыдущего». Чтобы написать лучше, не начать метаться туда и сюда в поисках удачи, надо знать свое направление и его держаться…» Уроки Шварца не прошли даром и для Евгения Соломоновича…