— Желаем, желаем, — раздались голоса. — Иди, Лука, на почетное место.

— Садись, Лука, серёд нахаловцев, — громко сказал Фрол. — Эй вы там, посторонитесь! По чести и место. И не спорьте со мной.

Мир одобрительно зашумел.

Лука Лукич поднялся, поклонился пароду и перешел на крыльцо. Снова замолчала сходка.

— Стало быть, старики, — начал Данила Наумович, — тут такое дело… Тут дело такое, — прибавил он глубокомысленно, но, ничего больше не придумав, почесал бороду и замолк.

Петр решительно тряхнул головой и вошел в круг.

Богатеи, сидевшие на крыльце, зашевелились. Старик Зорин посмотрел на Петра, словно видя его впервые, и, обратившись к Луке Лукичу, сказал:

— Так что, Лука, внук твой, как нам известно, имеет на тебя обиду. Жалуется твой внук Петька, будто ты притеснения чинишь семейству. Каково, а? Жалуется! — Он хихикнул.

— Именно! — выкрикнул Петр. — Именно обида, Семен Тимофеевич.

Сходка разом зашумела. Андрей Андреевич сорвался с места, подскочил к Петру и громко заговорил, комкая в руках шапку:

— Какая такая обида тебе учинена, а? Ишь ты! Чем изобидел тебя, тихонького да махонького, Лука Лукич? Мир, вы знаете такого человека, кого бы Лука Лукич обидел словом или делом?

— Давай, давай, Андрей, выкладывай! — перекрывая гул толпы, крикнул Никита Семенович. — Дай ему, волчонку, под самые микитки. Эка сказал: Лука обидчик! Да наш Лука, братцы, чище голубого неба, белее самого белого снега. А тут про него такое…

Сходка кричала и волновалась, люди несли всяк свое, ругаясь и перебивая соседей; то там, то здесь вдруг возникал хохот, тучей висели над толпой ругательства. Кто угрожал Петру, кто защищал его.

Данила Наумович терпеливо ждал, когда уляжется шум.

Петр столбом стоял около крыльца, нервно сжимал и разжимал пальцы, глаза его горели. Семен трусливо озирался вокруг. Зятья скучились — между ними шла грызня. Один укорял другого в том, что именно он, а не кто другой выставил на позорище семейство.

Лука Лукич сидел, понурив голову, и вздыхал.

Крики прекратились: надорвав глотки, люди замолчали. Тогда Петр, сдерживая клокотавший гнев, обратился к сходке:

— Мир! — Он поклонился народу. — Обида такая: дед наш Лука Лукич, про него ничего худого и мы не скажем, обещал нам раздел после смерти батюшки нашего, Ивана Лукича. Раз обещал — делай. На том стоим я, брательник мой Семен Иванович и наши зятья. В семействе воли нам нет, а люди мы в летах и вполне можем хозяйствовать сами по себе. Такая наша обида, старички, а ваше суждение для нас будет вроде закона. — Он снова поклонился и отошел в сторону.

Семен, не двинувшись с места и мигая глазами, закричал благим матом:

— Бабы у него вроде как в крепостные времена, старики! Он баб извел на работе, а куда капиталы от той сатанинской работы прячет, то нам неизвестно.

— Бабник! — бросил ему в лицо Андрей Андреевич. — Ты бы на сходку свою бабу привел, дур-рак! Да твоя баба таких, как Лука, четверых сожрет и не подавится.

Встал Лука Лукич.

— Конечно, старики, вы дали прошибку, дозволив моему внуку Петьке первым выскочить на сходке по нашему семейственному делу…

Старики важно закивали головами, как бы сознавая, что вина их действительно велика и Лука Лукич вправе покорить их за допущение такой слабости.

— Верно! — согласился один из Акулининых. — Это наша промашка, Лука. И старосте Данилке надо на носу зарубить — не давать молокососам на сходке верховодить, Эк, чего вздумали, первыми выскакивать!

Лука Лукич продолжал спокойно и уверенно:

— …Петру, Семену и зятьям слово насчет раздела мной дадено. Но, старики, не было еще на нашем селе порядков, чтобы по таким делам мир не имел своего суждения.

Сходка была довольна словами Луки Лукича: он в меру и благоразумно польстил народу. Люди одобрительно зашумели.

— Отцы, никого я в кабаке не подпаивал, чтобы на свою сторону перетянуть, как то делал внук мой Петька…

В толпе послышались неразборчивые крики и смех.

— Да уж, — выскочил Андрей Андреевич, — поторговал наш пузан на этой неделе, братцы! Я сам на Петькины деньги гулял, пропади он пропадом!

Петр прорычал что-то, но голос его затерялся в общем шуме.

— Но это, отцы, — говорил между тем Лука Лукич, — только присказка. Сколько годов я жил, столько годов собирал свое хозяйство! Конечно, оно не в пример вашим, отцы, — он качнул головой в сторону богатеев. — Однако сами знаете, голодом семейство я не морил, в подпаски ребятишек не отдавал, Улусову руки не продавал…

— Работали на тебя как полоумные! — выкрикнул Семен. — Ради кого хребтовину гнули? Не желаем!

— Слыхали, отцы, что внук мой Семен сказал перед всем честным миром, будто я работой его давил, — с веселым блеском в глазах сказал Лука Лукич. — Старики, на кого все в дому шло? Семен на меня кричит, а вы, отцы, сосчитайте, кому из хозяйства приходилась главная доля? У Семена семеро ребятишек, ведь это понять надобно. Настругал-то он их настругал, а кто кормил? Да нешто он один? А я не кормил их? Теперь он раздела просит. Отцы, ведь его кровные дети в побирушки пойдут. Сердце мое кровью обливается, когда думаю, что будет делать Семен. Одна-то пчела, отцы, много ли меду натаскает? На меня, слышь, хребтовины гнули! — Лука Лукич скорбно покачал головой. — Да много ли мне надобно? Как и каждый человек, один обед ем, три ковша воды в день выпиваю. Не ради ли их старался? Не ради ли их каждому грошу счет вел? Чей был глаз в хозяйстве, чья указка?

— Дубьем на работу выгонял! — начал один из зятьев. — Село дрыхло, а мы уже на дворе.

Старики недовольно зашевелились.

— Погоди, Парамошка, — сказал толстый Молчанов. — Ты Луке Лукичу дай высказаться, а тебя, молокососа, мы и слушать-то не желаем!

— Точно, — добавил второй Акулинин, косоглазый мужик, одетый в дорогую шубу на лисьем меху.

— А почему ему молчать? — спросил кто-то из толпы. — Парамошка ко мне то и дело с жалобой приходил: невмочь, мол, батюшка, жить, вовсе нас Лука заездил!

— Эх, Прокопий, Прокопий! — укоризненно заговорил Лука Лукич, обращаясь к свату. — Тебе бы своего Парамошку уму-разуму с малолетства учить. Парамошка, отцы, во всем моем дому самый отчаянный лодырь, — это и все прочие могут сказать.

Зятья насупились и косо поглядели на молодого сытого парня; в семье Парамона не любили за леность.

— То-то и оно, — возвысил голос Лука Лукич. — Конечно, дому без хозяина, как человеку без головы. Иной раз и постращаешь, иной раз и по затылице кого… Не без того, старики! Сами хозяева, сами знаете — молодые на работу не споры, им бы с женами подольше поваляться, им бы погулять… — Он помолчал. — Не вам от меня обида, ребятушки мои, вы меня обидели!

— Им не дай хорошего кнута, — поддакнул Фрол, — они до полдня проваляются.

— А кто это ему такую власть дал — кнутом размахивать, — послышался голос из толпы родных, окружавших сторожевских зятьев. — Скажи, пожалуйста! Мы ему в дом наших ребят не для кнутобойства отдавали.

— Замордовал! — раздался вопль из той же толпы.

— Делить, делить! — понеслись крики.

Лука Лукич поднял посох. Люди замолчали.

— Вот тут начали кричать: делить, мол, делить! Головы ваши неразумные. А о том вы подумали: ведь в братчине все, в складчине… В согласном-то стаде, наши отцы говаривали, и волк не страшен. Ну, разделю я их, что будет? Одному хозяйству поруха, шести — по миру идти. Отцы! — воззвал Лука Лукич к сходке. — Ведь оно сказано: сноп без перевясла — солома! Размотают мой дом, разрежут землю на малые кусочки, все пойдет прахом… Или мало нищих на селе, что вам охота еще шесть нищих семейств к тем, что есть, добавить? Или мало на селе горя, чтобы еще горюшка подлить? Рассудите нас. Я все сказал.

— Теперь, старики, пожалуй, и Петьку можно послушать, — просипел Данила Наумович.

— Желаем, желаем!

Петр одернул поддевку, снял шапку и вышел на круг. Сходка притихла, все головы вытянулись, старики подставили к ушам ладони, чтобы лучше слышать.