«Вот старый дьявол, никак не подохнет. Ну, силен наш род! Нет, надо эту лавочку кончать!» — решил Петр.

Он зачерпнул ковш воды, оглянулся на деда, — тот бормотал что-то, — подошел к лампаде, высыпал на свету в ковш остатки снадобья, обернулся… И увидел: Лука Лукич смотрел на него осмысленным взглядом. Петр испугался и уронил ковш. Лука Лукич соскочил с кровати, поднял ковш и что было сил ударил им Петра по голове.

Когда Петр очнулся, деда в избе не было: тулуп лежал на постели, в углу чернела одежда старика — сам он исчез.

Петр отмыл с лица кровь и вышел на улицу. Было морозно, вокруг луны застыло бледное сияние, предвещавшее холод. Петр возвратился в избу, зажег фонарь, разбудил Андрияна, рассказал, что произошло, не упомянув, конечно, о самом главном. Они обшарили двор, ригу: Луки Лукича нигде не оказалось…

А он в эти минуты полз по снегу в одном исподнем, подолгу лежал на одном месте, но остаток сознания и холод гнали его дальше. Переваливаясь через сугробы, разгребая снег слабыми руками, он упрямо полз к своей цели — к избе Фетиньи. Услышав стук, она открыла дверь.

Лука Лукич, перевалившись через порог, прохрипел:

— Ну, собака, заколдовала — отколдовывай, не то вместе помирать!

Фетинья подхватила его под мышки и втащила в избу.

Павша-Патрет проснулся, увидел Луку Лукича и дурно заголосил:

— Отравили, отравили! Люди хрещеные, люди добрые, ратуйте, он мне табачку дал! Отравили, отравили!

Подвывая, он шмыгнул к двери, открыл ее и с криком: «Отравили, отравили, он мне табачку дал! Всем скажу, всем скажу!» — выбежал из избы.

Фетинья погналась за ним, да где там! — у дурачка ноги быстрые. Понимая, что огласки не избежать, Фетинья взвалила Луку Лукича на кровать, прикрыла тулупом, развела в печке огонь, поставила горшок, кинула в него какие-то травы, листья…

Лука Лукич, согревшись, очнулся, застонал.

Фетинья бросилась к нему:

— Положи святой крест, что не выдашь, — заныла она. — Не я, Петька меня соблазнил. Он злодей, его вяжи!

— Помоги, — еле выговорил Лука Лукич. — Святая икона, никому ничего не скажу.

Через полчаса в избу Фетиньи набрались соседи, разбуженные воплями Павши-Патрета. Кто-то предложил поднять старосту, кричали об убийстве, чуть не поколотили Фетинью. Шум вернул Луке Лукичу сознание; он со стоном приподнялся: люди притихли.

— Уходите, — сказал Лука Лукич. — Сам пришел, болезнь скрутила. Фетинья не виновата, никто меня не травил. Уходите, бога ради.

Через три дня Луку Лукича перенесли домой. Он был в полной памяти. То ли помогли снадобья Фетиньи, то ли победила могучая натура Луки Лукича, — он начал поправляться.

Никто в семействе не узнал о том, что произошло ночью между дедом и внуком.

Когда Лука Лукич поправился, Петр снова заговорил о дележе.

— Скоро сев начнем. Так пусть каждый свою полосу пашет.

— Что ж, — вымолвил Лука Лукич с усилием. — Слово дадено. Но я мирской человек, я в обществе состою. Что мир скажет, тому и быть.

Петр оторопел: такого оборота он не ждал.

— Пойди к старосте, к Данилке, скажи, пусть кликнет стариков. Мир приговорит — хоть тем же часом начинайте крушить хозяйство, будь вы неладны!

Глава девятая

Сходку назначили на воскресенье, а до того дня в «Чаевном любовном свидании друзей» дым шел коромыслом.

Петр, не жалея денег, собирал в кабак и поил до бесчувствия всех, кто мог положить тяжелую гирю мирского приговора на его чашу. Еще никогда не видели Петра столь почтительным и вежливым. Перед всеми он ломал шапку, разговаривал добродушно; даже голытьбе с Дурачьего конца перепало кое-что от его щедрот. Нахаловцев он встречал с поклонами в полспины, любезничал с мужиками и бабами, жившими на Большом порядке.

Он дошел до того, что, встретив Андрея Андреевича, начал с ним разговор о делах на строительстве чугунки и пригласил в кабак, будто забыл все грубости Козла и явную его ненависть к себе.

Андрей Андреевич охотно согласился гульнуть на чужой счет, а заодно предложил прихватить в компанию Никиту Семеновича. Петр поморщился, но за ямщиком все-таки послал.

Приятели крепко налегли на еду и выпивку. Иван Павлович не успевал таскать водку в чайниках. Под влиянием винных паров Андрей Андреевич и Никита Семенович полезли к Петру целоваться, клялись в вечной дружбе.

Веселились, пили и ели часа четыре; Петр терпеливо сидел с пьянствующими приятелями, говорил им льстивые слова, а когда завел разговор о разделе, и тот и другой вдруг перестали понимать все на свете, отказывались слушать доводы Петра и несли вздор.

Ничего от них не добившись, плюнув с досады и рассчитавшись с лавочником за угощение, выброшенное словно в помойку, Петр ушел из кабака. Приятели, оставшись наедине и допивая водочку, веселились напропалую: ловко они провели волчонка!

Лука Лукич тоже не сидел сложа руки. Правда, он никого не поил и не угощал, ни перед кем не заискивал, но с почтенными людьми вел долгие разговоры о разной премудрости, сводя все к одному: «Нищих плодить миру не к чему, и так их предостаточно…»

Сходка собиралась лениво: кто еще спал после праздничного обеда, другие просто судачили на завалинках у изб. Наконец собрались.

Около волостного правления на бревнах, лет десять гниющих под дождями, и на скамеечках вокруг правленского дома расселись старики и взрослые мужики, имевшие право решать мирские дела. Молодежь и ребятишки жались по сторонам.

На крыльце восседали нахаловцы, чинные, бородатые, в праздничных поддевках, туго перетянутые цветными кушаками, с палками в руках. Тут были братья Туголуковы, рыжие близнецы Акулинины, старик Зорин, толстый и важный Молчанов. Здесь же сидел лавочник Иван Павлович. Поближе к центру круга разместились мужики с Большого порядка.

Лука Лукич пришел на сходку одним из последних и скромно занял место на бревнах рядом с Фролом. Тут же пристроились Андрей Андреевич и Никита Семенович; один с одного бока, другой с другого. Они что-то нашептывали старику.

Петр, Семен и зятья Луки Лукича, окруженные родней, стояли на противоположной стороне круга. Народ разговаривал всяк о своем. Ребятишки баловались около смрадной лужи. Парни втихомолку заигрывали с девушками.

Нахаловские старики медлительно переговаривались, нюхали табак, угощая друг друга, трубно чихали, возбуждая тем смех в передних рядах, хвалили или порицали качество табака, толковали о мирских делах, о погоде, которая «слава тебе, оссподи, кажись, пошла на устой, а дело, сват, оно идет к севу, так что как раз все и приходится…»

Появился сельский староста Данила Наумович. Ради праздника он вырядился особенно старательно: волосы его были намаслены и блистали, блистали новешенькие калоши на сапогах, блистало жирное, вспотевшее от ходьбы лицо.

Голос старосты, окончательно осипший от чрезмерного потребления холодного кваса, служил постоянным предметом издевок. Так случилось и теперь: едва Данила Наумович приблизился к правлению и, сняв шапку, поклонился миру, Никита Семенович заметил:

— Голосок не поставил, Данила?

Все рассмеялись.

— Ты бы, Данила, к докторам подался. Болтают, будто нынче вместо пропитого голоса могут приспособить медную трубку: вставят в горловину — и рыкай вроде дьякона, — сказал Андрей Андреевич.

Снова раздался хохот.

Данила Наумович, привыкший к глумлениям, ушел в правление и вышел с папиросой. Ареф вытащил из правления стол, две табуретки и ушел, ругая всех на чем свет стоит.

Сперва сходка решала разные мирские дела.

Когда с ними было покончено, все замолчали. Мужики ждали, кто из Сторожевых первым начнет разговор о разделе. Лука Лукич помалкивал. Хранил суровое молчание Петр; молчали сгрудившиеся вокруг него зятья.

— Луке-то Лукичу, старики, — крикнул Никита Семенович, — приличнее бы не на бревнах, а на крыльце сидеть… Почему нахаловцы, свои животы выставив, сидят на крыльце ровно тебе тумбы? Чего такого они для мира сделали? А Лука Лукич пострадал за правду.