Николая от радости била нервная трясучка. Наконец-то он отделался от возмутительного Витте! Наконец-то дорвался до войны.

Не помня себя от счастья, он подписал манифест о войне с Японией, в котором что ни слово, то отъявленное вранье — и насчет «забот о сохранении дорогому сердцу нашему мира», и об «усилиях для обеспечения спокойствия на Дальнем Востоке»… О миллиардных барышах, ожидаемых Ники, в манифесте упомянуто не было.

Он был счастлив. Он был вдвойне счастлив! Сбылась одна заветная мечта, и через шесть месяцев сбудется другая: душка Аликс в положении, и на этот раз сыну непременно быть — такова милость божия, ниспосланная свыше, и такова сила источника угодника Серафима.

Лишь бабка Фетинья тихохонько ухмылялась: она-то знала, кем именно ниспослан царице наследник-цесаревич.

Веселый, довольный Ники и солнышко Аликс — красивая, заметно пополневшая, с безмятежно-телячьим взором, стояли у окна Зимнего дворца и приветствовали православных извозчиков, купцов, мясников, белоподкладочников, аристократию и подзаборную рвань, ревущих на площади «Боже, царя храни».

Рева матерей, жен и детишек, провожавших в тот час на фронт отцов, сыновей и мужей, Николай и Аликс, конечно, не могли услышать. Да и не думали они о таких неприятных вещах в ту минуту.

Народ воюет, повелители загребают барыши: каждому — свое.

Не могла порфироносная чета видеть слез Аленки, снаряжавшей Илюху Чобу в неведомый край воевать неведомо из-за чего с неведомым японцем. Не могли они также лицезреть народного горя и скорби Руси и не могли, увы, предвидеть, что совсем не за горами другая война: война народа против Николая и всей его своры.

Лилась кровь на Ялу и в Порт-Артуре: лилось золото в карманы царя. Николай, не в пример древним алхимикам, умел делать золото не только из пота рабов, которые трудились на его землях, виноградниках и фермах, но и из крови верноподданных. Пушки Виккерса, компаньоном которого был император всероссийский, сбывались по бешеным ценам императору японскому, и он беспощадно расстреливал из них русских солдат.

Одетый в серую шинель Чоба был убит в первом же бою. Сергей Сторожев, Листрат, Иван Козлов, подгоняемые офицерами, шли на бойню со штыками, примкнутыми к винтовкам.

Но, государь, недалек тот час, когда Листрат и Сергей Сторожев повернут винтовку против тебя и ураган народного гнева обрушится на твой престол и на всех, на ком ты держался.

Из народных глубин поднималась титаническая сила, и лишь пятнадцать лет, лишь пятнадцать лет горя и злосчастья, оставалось русской земле терпеть насилье и тьму!..

Кто вернулся с войны целым, кто калекой, кто успокоился на маньчжурских полях, а Лука Лукич жил и здравствовал, нянчился с внуком, дружил с молодоженами Ольгой Михайловной и Алексеем Петровичем, ругался и мирился с Андреем Андреевичем. Впрочем, тот редко бывал дома: пропадал, бедняга, на строительстве железной дороги. Чем реже показывался Андрей Андреевич в селе, тем крепче привязывался Лука Лукич к Фролу.

Шло время, и разразился над русской землей ураган — предтеча урагана грядущего. В селах начались волненья. Двориковские мужики сожгли имение Улусова, но это не прошло им даром. Еще слабым было звено, которое искал и нашел Флегонт. Хотя едины были помыслы мужика и пролетария, единство в борьбе с царем и барами пока еще не было прочным.

Две недели стояли постоем в селе каратели. Двориковское кладбище украшала виселица. Главным карателем оказался тот, кто защищал на суде мужиков, — Николай Гаврилович Лужковский. Почуяв, что земля горит под ним, Лужковский перекрасился из «красного», каким рекламировал себя, в отъявленного черносотенца, а чтоб замолить либеральные грехи, командовал карательными отрядами в губернии и не одну сотню мужиков отправил на тот свет. Впрочем, и сам недолго зажился: Сашенька Спирова убила его наповал из браунинга. Ее дружков за убийства земских, урядников, за ограбление почтовых контор и банков услали на каторгу на многие годы.

Пытаясь утишить народный гнев, бесценный Ники выдавил из себя согласие созвать Государственную думу. Но просчитался: народ послал в нее немало мятежных душ. В числе их был Лука Лукич. Когда Дума отвергла мандаты одиннадцати делегатов, избранных под давлением начальства, Лука Лукич один представлял в Думе тамбовских мужиков и воевал за землю и права.

Думу разогнали. Лука Лукич вернулся домой озлобленный против царя, как никогда.

И тут подкосила его еще одна беда. Флегонт попался на границе с транспортом оружия, которое вез для восставших рабочих. Сначала он сидел в Варшавской цитадели, а потом его надолго отправили в ссылку в Сибирь. Таня уехала к нему. Дом Викентия опустел.

Еще в Питере слышал Лука Лукич, будто неудачливый мужицкий «примиренец» Викентий Глебов стал одним из воротил «Союза русского народа», жалован протопопом, водил знакомства среди знати и с Гришкой Распутиным, а потом переметнулся к врагу Распутина, полубезумному Иллиодору… И вдруг исчез.

Незадолго до германской войны, когда Лука Лукич по какому-то делу был в отлучке, зашел будто в село некий странник, очень похожий на Викентия, только сильно постаревший и вроде не в уме, ходил с протянутой рукой, у каждого просил прощения. Потом видели его у поповского заколоченного дома, где он, стоя на коленях, бился головой о землю, рыдал, а вставши, ушел, не оборачиваясь.

Лука Лукич не слишком верил этим басням. Мало ли что болтают. Да и какое ему дело до Викентия? Может, и взаправду он вознесся до верхних палат, а погодя был сослан в монастырь: видно, за дела не слишком красивые. Мог сбежать из Соловков и притащиться на старое место. Все может быть, бог с ним! Злому человеку — злое воздаяние. Ничто теперь не волновало Луку Лукича. Не было ему дел до внуков и зятьев.

Семен завяз в нужде, бедствовали зятья. Что ж, они знали, на что шли!

Петр на войне не задержался; после ранения в чине унтера вернулся домой. Хозяйство он нашел в целости — Прасковья постаралась. Петр потихоньку приумножал его. Лука Лукич, не пожелавший повидать внука, когда тот вернулся с фронта, был уверен, что, барышничая и сквалыжничая, годика через три Петр войдет в полную силу и улусовским землям быть в его руках.

Когда Таня уехала в Сибирь, Лука Лукич забил избу, подновил сторожку на погосте, перенес туда разную рухлядь и поселился там навсегда. Землю он отдал Семену и зятьям, кормился тем, что ему платило общество за охрану кладбища. Да и много ль ему было надо!

Частенько наведывались к нему Ольга Михайловна с мужем; приезжая на побывку, жил в сторожке Сергей да такие смелые речи вел насчет российских порядков, что Лука Лукич только ахал. «И этот по дорожке Флегонта пошел!» Впрочем, слушал внука с охотой.

Отводил с ним душу Листрат. После японской войны нашел он свою хату чуть ли не развалившейся. Отец помер от запоя. Мать нищенствовала, а маленький Алешка рос и требовал еды. Ох, прожорлив парень, бедовый и озорник, не приведи бог!

Пришлось Листрату скрепя сердце батрачить у Петра. Недолго они жили под одной крышей — батрак терпеть не мог хозяина, хозяин платил тем же батраку. Листрат уехал в Царицын и поступил на завод.

Много людей ушло из села. Много и померло. Похоронили Настасью Филипповну, преставился старик Зорин, перемерли Акулинины, отдал богу душу Туголуков. Сели на их хозяйства сыновья: молодые, еще более алчные. С Петром они заодно.

А Луку Лукича смерть обходила стороной. «Только бы дождаться Флегонта, хоть бы единый раз взглянуть на него, — думал он, — а там и мне на покой под сиреневый куст…»

Днем и ночью бродил он по кладбищу, длинный, костлявый, с седой бороденкой, с голым черепом, желтолицый, в белой посконной рубахе до колен, в домотканых портках, ворчал что-то под нос, часами сидел у сторожки, покуривая и греясь на солнце.

Как и прежде, прилетали сюда соловьи и в лунные ночи пускали такие трели, что хоть не спи до рассвета, слушай певунов, вздыхай, вспоминай молодые годы…