– МЫ? Живём? – ухмыльнулся майор, заговорщицки посмотрев на практикантку Верочку. – А ВЫ, – тоже сделал ударение на этом слове майор, – надо полагать, в рамках иного мира проживаете?

– Основное время своего существования мы проживаем, как вы изволили выразиться, в рамках мира, будем говорить, высшего, или – божественного, как хотите…

– Так вы боги? – обрадовался чему-то майор, дебиловато хохотнув. – А я-то думаю, кого мы задержали? – Он снова повернулся к очаровательной коллеге и подмигнул. Но Верочка была серьёзна и ответила майору взглядом ледяным, словно он только что сказал омерзительную пошлость. Загробулько сконфузился и незамедлительно начал краснеть.

– Для вас, людей, конечно, боги, – согласился лысый. – А то, что вы держите в руках, есть строительный материал. Кирпич сознания. Из этих кирпичей и построена ограничительная стена. Стена сознания! Кирпичей этих ровно столько, сколько человек населяют в данный момент землю. И этот, как вы, наверное, догадываетесь, находится сейчас не там, где должен находиться.

– То есть? – нахмурился Загробулько. – Что-то я не пойму, где он должен находиться?

– В стене, ограничивающей сознание, – ответила рыжая милиционерша, посмотрев на майора с превосходством отличницы над двоечником-прогульщиком.

– Совершенно верно, Верочка, – похвалил её арестант.

– Бред! – запротестовал майор, понимая, что ему попросту пудрят мозги. – Всё это байки для детишек! И что же, вы думаете, я вам поверю? Поверю и сейчас же отпущу?

– Да мы и сами в состоянии себя отпустить, – улыбнулся Фалкон, – просто у нас тут встреча. Очень важная.

– Ага, – кивнул майор. И, повернувшись к Верочке, деловито произнёс: – Думаю, надо медэкспертизу провести, проверить наличие в крови у этих андерсенов наркотических веществ.

– Не успеете, товарищ майор, – ответил за Верочку кавказец, – через десять минут мы ваше заведение покинем.

В ответ на эти слова Загробулько демонически расхохотался, но как-то уж слишком ненатурально, чересчур театрально. И получилось это у него совершенно нелепо. Даже юная практикантка с сожалением отметила про себя, что актёр из майора никудышный.

– Наркоманы! – заключил Вифа Агнесович, придав голосу провидческий тон.

– Товарищ майор, – Вера решительно встала, – а вдруг они говорят правду?

– Наркоманы и преступники! – констатировал майор, глазами призывая Верочку верить ему. Тут за решёткой тот, что по паспорту именовался Егором Фалконом, встал со скамьи и тревожно закружил по камере. При этом он вертел головой коротко и прерывисто, отчего стал похож на птицу невероятно. Казалось, это и не человек вовсе, а в самом деле пернатый представитель фауны, неведомым образом вселившийся в тело зазевавшегося рассеянного гражданина.

Вифлеем зачарованно смотрел за движениями арестанта, в который раз подтверждая для себя подмеченную когда-то давно мысль, что каждый человек похож на какое-либо животное. Кто на осла, кто на мартышку, а кто и на лисичку, как Верочка, например. Тут он нежно посмотрел на милиционершу, и его осенило вдруг, что и фамилия у рыжей практикантки – Лисичкина. Это показалось ему открытием невероятным, таким, что об этом захотелось рассказать всем. Но он, сдержавшись, этого не сделал. И зачем-то подумал, что сам себе напоминает носорога. Странного неповоротливого носорога с трёхлитровой формой черепа.

Сравнительно-антропоморфные размышления майора прервал голос арестанта.

– Ты его чувствуешь? – поинтересовался лысый у своего похожего на птицу товарища.

– Да. – Тот кивнул. – Уже совсем близко.

– Кто? ИниПи? – встревожился хозяин крыльев.

– Да.

Тут Фалкон замер и насторожился, словно услышал, как где-то вдали громыхнула никем пока не слышимая канонада. Будто, имея уникальный слух, он один улавливал за сотни километров взрывы безжалостных снарядов, рвущих человеческую плоть. Словно слышал, как стрекотали пулемёты, вонзая в человеческие тела звенящие горячие пули, и лицо его стало хищным и страшным, как предвестие долгой, кровавой и бессмысленной в своей жестокости войны.

Жёлуди

После крушения телебашни Эллада Вознесенская запила. Запила сильно. Основательно. По-русски. Как пьют люди, разуверившиеся в справедливости жизни, потерявшие смысл бытия и хронические алкоголики. Сразу после того последнего, трагического эфира, Эллада, добравшись до своей семикомнатной квартиры на Тверской, первым делом побежала мыться в ванную. Она долго и тщательно тёрлась сиреневой шершавой мочалкой, пытаясь избавиться от запаха фекалий, который, казалось, пропитал её всю. Однако после душа ощущала, что запах остался, будто прилипнув к коже навечно.

В тот день выход из телецентра выглядел жутко и походил на разлившуюся у подступов к фонтанирующему вулкану лаву. Только вместо огнедышащей массы улицы были затоплены пузырящимися зловонными экскрементами, плавающими в чудовищной слизкой каше. Добраться до дома и не изляпаться в отвратной жиже было невозможно, и Эллада, жалобно скуля и плача, но не в силах более терпеть вонь, ёжась от омерзения, похлюпала-таки по прохладной бурлящей реке к своему «Мерседесу».

Будь Вознесенская чуть поумней, она бы не стала открывать дверь в салон, а добралась бы до ближайшей незатопленной улицы и поймала бы такси, но логические процессы проистекали в её голове так же вяло, как происходит замена отопительных труб в осенне-зимний период. Поэтому она умудрилась загубить дорогостоящий автомобиль.

Ехала Эллада домой, не замечая ни светофоров, ни знаков, ни пешеходов, имея добавочным грузом бултыхающиеся в салоне позеленелые какашки и трясину цвета стухшего персикового пюре. А про запах…. Про запах и говорить нечего…. Подходящих омерзительных слов и в природе-то нет.

Отмывшись, Эллада прошла в гостиную, открыла бар и, продолжая ощущать запах дерьма, пробивающегося сквозь ромашковый шампунь, налила себе полный стакан «Hennessy». С этого и начался запой…

Эллада ехала в электричке. Одета она была жутко, как какая-нибудь рыночная торгашка, а то и похуже, как простая недалёкая тётка, работающая в каком-нибудь сельпо. И со стороны, похоже, ничем не отличалась от других женщин в вагоне. Пассажирки поглядывали на Вознесенскую надменно, а то и с вызовом и совсем не узнавали в ней телезвезду, известную на всю страну. Таких обыденных тёток она сотни раз наблюдала среди гостей студии на съёмках своей телепрограммы. Неухоженные, размалёванные дешёвой китайской косметикой, толстые и вульгарные, они всегда вызывали у Эллады чувство превосходства, и уверенность, что всё в жизни она сделала правильно. А они, соответственно, нет.

– Чего вылупилась, дура! – огрызнулась Вознесенская на сидящую напротив бабу в клеёнчатом «а-ля натюрель» пиджаке и розовых лосинах, которая с любопытством её рассматривала.

Та, не ответив, склонилась к уху едущего рядом с ней небритого мужика и прошептала что-то, смешливо косясь на Элладу. А мужик, посмотрев на теледиву, вдруг громогласно расхохотался, показывая на неё скрюченным, жёлтым от никотина пальцем. Этот жест, к ужасу Вознесенской, привлёк внимание решительно всех пассажиров электрички.

Они зашевелились на местах, словно жители термитника, развороченного палкой. Вагон загудел, и в сторону Эллады со всех сторон на выгнутых шеях повернулись головы, и, увидев её, словно по команде, жуткие головы захохотали.

От такого зрелища звезде стало совсем не по себе. Так стыдно стало. Так неловко, словно её дооперационную фотографию, где она выглядела такой, каковой её произвели на свет родители, показали в вечерних новостях.

Эллада вскочила и побежала в тамбур, но тут навстречу ей вынырнул из прохода маленький ребёнок, то ли девочка, то ли мальчик (совершенно было неясно). Дитя посмотрело на телеведущую снизу вверх глазами бездомной собаки и протянуло какой-то свёрток.

– Покушай, – жалостливо пропищал ребёнок.

Вознесенская приняла подношение, даже не поблагодарив, и, приблизив к глазам, рассмотрела. Это был пакетик, в каких обычно продаются семечки или орешки, только вместо зёрен подсолнуха, фисташек или арахиса, на упаковке была нарисована залихватски танцующая на двух задних конечностях свинья с гармошкой. И надпись: «Жёлуди солёные к пиву». Электричка дёрнулась, остановившись, Эллада, выронив пакет, отпихнула сердобольное дитя и с криком выскочила на улицу.