Под поблескивавшим лаком портретом фюрера, за большим письменным столом, неподвижно сидел, склонившись над папкой с делами, молчаливый молодой человек в светло-сером костюме модного покроя. Голова его была наголо выбрита; на белом, молочного цвета лице, с тонкими, едва заметными бровями, не было даже намека на усы и бороду. На его узком носу сидело пенсне без оправы — одни стекла. Фрау Беате показалось, что и молодой человек весь из прозрачного стекла.

Мрачная тюрьма была наполнена тревогой и скорбью, он же казался олицетворением спокойствия и беззаботности; здание поражало своим беспорядком и грязью, он же являл собой образец вылощенности. Это был асессор Мюллер Второй. Дощечка с его фамилией висела на двери.

Наконец он чуть заметным движением поправил пенсне и взглянул на фрау Беату, остановившуюся у двери. Таким же едва уловимым движением пальца он подозвал ее поближе к столу.

— По-видимому, национал-социалистская партия не пользуется вашими особыми симпатиями? — начал он тонким голосом.

— Должна откровенно признаться, — хрипло отвечала фрау Беата, — что я никогда особенно не интересовалась ею.

Из разговоров в камере она знала, что асессор Мюллер был фанатичным членом партии.

— Тем хуже для вас, — возразил холеный асессор, неодобрительно шевельнув бровями. — В любую минуту вы можете очутиться в положении, когда придется наверстывать упущенное. Во всяком случае, вы открыто выказали враждебное отношение к нашей партии уже тем, что позволили лепить себя скульптору Вольфгангу Фабиану, известному врагу национал-социалистов и другу евреев.

— Этот бюст был заказан еще два года назад, — возразила фрау Беата, радуясь, что голос ее звучит уже совершенно чисто. Пусть этот холеный асессор не думает, что ему удалось запугать ее.

Асессор спокойно посмотрел на нее сквозь шлифованные стекла.

— При таких обстоятельствах не приходится удивляться тому, что вы проявляете столь явную симпатию к неприятелю. Вы не понимаете меня? Разве допустимо, чтобы вы, немецкая женщина, титуловали словом «джентльмен» английских разбойников и поджигателей, превращающих в груды пепла наши церкви и больницы?

Фрау Беата не могла вспомнить, чтобы она говорила что-либо подобное.

Молодой следователь злорадно улыбнулся и заглянул в дело.

— Такого-то числа вы сказали своей дочери: «There are gentlemen in the air». Вы говорили по-английски.

— He помню, — пожимая плечами, ответила фрау Беата, — это возможно, я иногда говорю по-английски с дочерью, я воспитывалась в Англии. Однако я не понимаю, с какой стороны вас интересует такое незначительное замечание.

Асессор слова злорадно улыбнулся.

— В жизни нет ничего «незначительного». Мы осведомлены обо всем и знаем, кто имеет обыкновение говорить на иностранном языке. Немецкий народ настолько образован, что каждый второй человек уже говорит по-английски. Пора бы вам, наконец, усвоить это. Почему нас интересует такое незначительное замечание, как вы изволили выразиться? Не вам судить, что для нас значительно и что незначительно, и я самым решительным образом отказываюсь отвечать на ваш неуместный вопрос. Понятно? — резко закончил он.

Краска бросилась а лицо фрау Беаты, и с ее языка уже готовы были сорваться слова протеста против тона асессора, но в это время раздался телефонный звонок. Молодой асессор взял трубку и повел довольно длинный доверительный разговор, не обращая ни малейшего внимания на фрау Беату.

— Через час я буду в ресторане «Глобус», дорогой друг, — сказал он. — Да, меня вызвали… Неотложное дело… Не мог прийти раньше. Вы понимаете? Да, вы правы, из сил выбиваешься, чтобы подтянуть этот распустившийся народ, а тут тебе еще на каждом шагу вставляют палки в колеса. Что вы сказали? Да, другие инстанции беспрестанно вмешиваются в нашу неблагодарную работу и портят нам все дело. Но вы понимаете, надо повиноваться, хотя иной раз это и тяжело! Хорошо! Примерно через час я приеду.

Улыбаясь, он положил телефонную трубку и углубился в документы, казалось, вовсе позабыв о фрау Беате. Просунув кончик бледно-красного языка между розовыми губами, он подчеркнул карандашом какие-то слова.

Наконец он снова поднял глаза.

Фрау Беата знала, что своими первыми вопросами он только прощупывал ее и что теперь он доберется до более тяжелых обвинений. Его лицо стало важным и серьезным.

— Фрау Лерхе-Шелльхаммер, — начал он, стараясь произносить слова как можно отчетливее. — Вы сказали одной свидетельнице, в достоверности показаний которой у нас нет сомнений: «Это верх бессовестности, только безумец может спустя двадцать лет после мировой войны затеять новую войну при тех же — нет, при гораздо худших условиях». Так ли это? В этом, собственно говоря, и заключается причина вашего ареста. Я, вероятно, не ошибусь, если выскажу предположение, что вы будете отрицать это замечание? — Молодой следователь коварно улыбнулся.

Эта улыбка оскорбила фрау Беату. Кровь бросилась ей в голову, она выпрямилась и ответила громче, чем хотела:

— Я ничего не отрицаю господин асессор! Я никогда не лгу, слышите! Я не лгу ни при каких обстоятельствах, хоть голову с меня снимайте!

Она с облегчением вздохнула, довольная, тем, что отчитала этого надменного субъекта. Только сейчас в ней проснулась решимость защищаться против всех, даже самых незначительных, оскорблений, чем бы это ей ни угрожало.

Асессор удивленно посмотрел на нее и кивнул. Он даже чуть-чуть улыбнулся.

— До этого, надо надеяться, дело не дойдет. Итак, вы признаете, что сделали такое замечание?

— Да! — сказала фрау Беата. — Я признаю, что в той или иной форме высказала эту мысль, хотя и не припомню, кому именно. Эти слова, во всяком случае, выражают мое мнение.

Молодой следователь снова кивнул. От неожиданности он даже раскрыл рот, обнажив ряд мелких, как у ребенка, зубов.

— Вы отдаете себе полный отчет в том, что вы только что сказали? — не без удивления спросил он.

— Вполне, — отвечала фрау Беата.

Асессор стал подробно записывать в дело ответы фрау Беаты. В эту минуту опять зазвонил телефон, к асессор снял трубку, недовольный тем, что его оторвали в такой момент. Он даже наморщил лоб, называя по телефону свою фамилию. Но в тот же миг сердитое выражение сбежало с его лица, он весь преобразился, выпрямился и даже отвесил в сторону аппарата легкий поклон.

— Так точно, господин ротмистр, — сказал он предупредительно. — Да, конечно, остается лишь выполнить кое-какие формальности — и все. Еще сегодня вечером? Не позже десяти? Ну, разумеется, достаточно каких-нибудь десяти минут. Как, извините? Да, ручаюсь! Асессор Мюллер Второй! Не позже, чем через десять минут, господин ротмистр!

Он осторожно положил трубку. Этот короткий разговор, по-видимому, произвел на него большое впечатление. Он встал и зашагал по комнате, не обращая внимания на фрау Беату. Затем опять сел за письменный стол, злобно захлопнул папку, откинулся на стуле и сквозь толстые стекла пенсне уставился на фрау Беату.

— Запомните: ваше признание у нас записано, — насмешливо сказал он. — В следующий раз ваши друзья уже не помогут вам. — Он указал на дверь и прибавил с издевательской улыбочкой: — А теперь можете идти!

Фрау Беата тотчас же покинула комнату, не понимая, почему асессор так внезапно выпроводил ее. В камере ее буквально засыпали вопросами. Но она не могла удовлетворить всеобщее любопытство, так как сама не понимала, что произошло.

— Асессор Мюллер? — громко вскрикнула фрау Лукаш. — Такой маленький, злющий… Дьявол! Я его хорошо знаю. Он вылетел из судебного ведомства, так как слишком заметно интересовался красивыми мальчиками. Понимаете? Ха-ха-ха!

Загремели ключи, и тощая надзирательница опять осветила камеру электрическим фонариком.

— Вы еще не собрались? — набросилась она на фрау Беату. — Асессор Мюллер в ярости от того, что вы еще здесь. Ведь он же сказал вам: уходите!

Надзирательница едва поспевала за фрау Беатой, так быстро та сбегала по крутой винтовой лестнице. Вахтер уже поджидал их, чтобы отпереть двери.