Вначале она приходила в неистовство и проливала горькие слезы, когда ее вчерашние знакомые и друзья отворачивались от нее, когда ее поклонники, воспитанные, образованные молодые люди, готовые все отдать за ее благосклонный взгляд, вдруг начали уклоняться от встреч с нею. Она краснела от стыда! Какие безвольные, жалкие людишки! Бывали недели, когда она изнемогала от горя. Разве не ужасно, что судьба вдруг лишила ее друзей, товарищей?

Она изверилась бы в немецком народе, если бы не оставалось еще много людей — да, да, их было совсем не мало! — которые нисколько не изменились. Например, фрау Беата Лерхе-Шелльхаммер и Криста, как и прежде, навещали ее в Амзельвизе. Каждую неделю Криста заезжала за ней в школу, и девушки на долгие часы отправлялись за город, «чтобы Марион подышала свежим воздухом и не хандрила». Профессор Вольфганг Фабиан тоже продолжал бывать в Амзельвизе. Позднее стал часто заглядывать к ним и учитель Гляйхен, чтобы сыграть с медицинским советником партию в шахматы. Гляйхен обучил и Марион шахматной игре, и она была счастлива, когда этот суровый на вид, молчаливый человек в беседе с нею постепенно преображался и в конце концов стал относиться к ней с полным доверием. Ах, он рассказал ей тысячу вещей, о которых она, если бы не он, так никогда бы и не узнала! Откуда ей было знать, какие чудовищные формы приняли разложение национал-социалистов, их продажность и бесстыдная лживость? Откуда ей было знать, какие гигантские силы — огромные флоты, воздушные эскадры, армии — мобилизованы против Германии? Гляйхен был осведомлен обо всем и во все посвящал ее. Его больная жена лежала в кровати и дни и ночи слушала передачи по радио из-за границы. Марион была поражена, узнав, что миллионы немцев ненавидят национал-социалистов, как чуму. Сам Гляйхен презирал этот коричневый сброд и в своем фанатизме был еще неистовей, чем Марион.

— Мужество и терпение, терпение и мужество, фрейлейн Марион!говорил он. — Вот увидите, весь мир восстанет против этой банды!

Есть, значит, и такие немцы! Эта мысль была отрадой для Марион. Теперь ее глубоко волновало то, что седоголового Гляйхена отправляют на фронт. Каждую неделю Марион навещала больную фрау Гляйхен и очень подружилась с ней. Нет, не так уж все безнадежно! Амзельвизские садоводы и крестьяне были так же приветливы и услужливы, как прежде. Марион все отчетливее сознавала, что только некоторые слои народа, и прежде всего развращенная молодежь, выказывают ненависть к евреям — «чернь и юношество, натасканное на травлю людей», как говорил Гляйхен, — и это сознание вселяло в нее бодрость и надежду.

Время от времени случалось и что-нибудь неожиданно приятное. Так, ее прежний поклонник, юный Вольф фон Тюнен, награжденный Рыцарским крестом, на глазах у всех радостно приветствовал ее на Вильгельмштрассе и проводил через весь город. Конечно, капитан с Рыцарским крестом мог вести себя как ему угодно. Но все-таки это было нечто, и Марион в тог день чувствовала себя счастливой.

Бодрое настроение Марион объяснялось еще и другой причиной, о которой никто не подозревал. Большая тяжесть спала с ее души: гауляйтер забыл о ней. По-видимому, он больше ею не интересовался, и Марион вздохнула с облегчением. Ей было известно, что у сначала он был в России, потом ездил по политическим делам в Бухарест и наконец много месяцев провел в Риме. В город он наведывался очень редко и оставался в нем несколько дней, не более. Однажды он передал ей привет через ротмистра Мена, в другой раз прислал букет великолепных красных роз, которые Мамушка тут же выкинула на помойку, как будто они были отравлены. Больше она о нем ничего не слышала и благодарила за это судьбу.

В Зальцбурге состоялась конференция всех гауляйтеров рейха, о чем, по словам фрау Гляйхен, передавало даже английское радио. С тех пор в городе стали упорно говорить, что Румпф снова впал в немилость, и Марион больше всех радовалась этим слухам. Поговаривали даже о том, что гауляйтер не вернется в город, в преемники ему прочили гауляйтера Тюрингии.

Но однажды, уже в конце зимы, в школу вдруг позвонили: господин ротмистр Мен намеревается возобновить уроки итальянского языка, просит, однако, Марион предварительно поговорить с ним по телефону. У Марион замерло сердце от страха.

Значит, все это были пустые слухи, и гауляйтер снова в городе! Из разговоров по телефону Марион узнала, что Румпф приехал надолго, он нуждается в отдыхе и просит Марион завтра отужинать у него. Других гостей он не ждет. Значит, Марион предстояло удовольствие пробыть с ним несколько часов наедине. Нельзя сказать, чтоб это ее обрадовало; впрочем, ротмистр намекнул, что гауляйтер чувствует себя не совсем хорошо. «Что ж, — сказала она себе, — и эти несколько часов скоро останутся позади. Только бы он не набрел на какой-нибудь новый замок в Польше!»

Она решила держать себя с ним как обычно — любезно, с виду совершенно естественно, но вместе с тем все время быть начеку; Мамушка отпустила ее с тысячью предостережений. Марион смеялась. Около восьми она вышла из дому; тускло светила луна, дул сильный ветер.

Ее, как всегда, встретил ротмистр Мен, но в пригожей ей помог раздеться не лакей, а старый камердинер Румпфа, служивший прежде у какого-то короля. Гауляйтер, одетый в штатское, уже спускался по лестнице к ней навстречу.

— Как я рад, что, наконец, снова вижу вас! — по-итальянски крикнул он еще с лестницы и крепко пожал ей руку. — Надеюсь, у вас все благополучно!

— Благодарю вас, господин гауляйтер! — весело отвечала Марион и рассмеялась своим обычным задушевным смехом.

— Милости прошу, — сказал Румпф. — Сегодня вам придется довольствоваться моим обществом.

Только в столовой Марион заметила, как изменился гауляйтер. Он осунулся, лицо его поблекло и пожелтело. Волосы он теперь носил чуть длиннее, но так же тщательно причесывал их на пробор. Рыжеватые бакенбарды выглядели менее холеными, можно даже сказать, запущенными. Особенно же бросалось в глаза, что он держался не так прямо, как прежде. Куда девалась его выправка! А может быть, это ей только казалось оттого, что на нем был просторный и светлый штатский костюм.

— Вы не совсем хорошо себя чувствуете? — спросила Марион.

— Этого я не сказал бы, — ответил Румпф хрипловатым голосом, из которого, казалось, выпала присущая ему металлическая нота. — Но, видимо, я очень переутомился. Прошу вас, Марион, садитесь и будьте как дома! Надеюсь, вы довольны моими успехами в итальянском? Это все римская поездка…

— По правде говоря, я не только довольна, я просто поражена, — сказала Марион. Ее в самом деле удивило хорошее произношение Румпфа.

Старый, седой, как лунь, камердинер прислуживал за столом, задерживаясь в комнате не дольше, чем того требовали его обязанности.

— Откровенно говоря, — начал Румпф по-немецки, когда они остались одни, — я болен душевно. Русский фронт надломил меня!

— Но ведь победные донесения следуют одно за другим, — сказала Марион.

— Да! — Румпф, смеясь, кивнул и наполнил бокалы. — Да, слава богу, это так, по крайней мере, на сегодняшний день. По моему мнению, мы слишком много взяли на себя. Я всегда был против войны с Россией и стою на том и поныне, и я напрямик сказал об этом высокому начальству. Но высокое начальство знает все лучше всех и не желает считаться с мнением простых смертных! — Румпф язвительно рассмеялся, его темно-голубые глаза сверкнули. Он тряхнул головой и чокнулся с Марион. — Оставим этот разговор!

Гауляйтер стал рассказывать обо всех местах, где он побывал за долгие месяцы своего отсутствия.

Он говорил о Бухаресте, Будапеште, Стамбуле и всего подробнее о Риме.

— А теперь ваша очередь — расскажите мне что-нибудь, Марион, — внезапно прервал он себя. — И прежде всего расскажите, как это вам удается всегда быть такой веселой! Я хочу брать у вас уроки смеха!

— Уроки смеха! — Марион это показалось необычайно забавным, и она рассмеялась тем заразительным смехом, перед которым никто не мог устоять. — Я охотно научу вас смеяться, господин гауляйтер, — с готовностью отозвалась она.