Там их загнали в маленький, битком набитый зал ожидания, где воздух был пропитан дымом и зловонием. Женщины и дети, юноши и старики валялись среди чемоданов, мешков, коробок и узлов. В помещении стоял невообразимый шум. Когда шум еще усилился, молодчик в черной рубашке громко крикнул: «Молчать!» На несколько минут все смолкло. Чернорубашечник в шинели и высоких сапогах стоял в углу до отказа набитого помещения. Людей трясло от холода, изо рта у них шел пар. Это были евреи из Франкфурта и других городов, которых согнали сюда, чтобы куда-то переправить.

Марион в элегантном меховом пальто привлекала всеобщее внимание своей молодостью и южной красотой; но еще больше восхищения вызывали Метта и Роза — каждый старался приласкать их.

В толпе были женщины на сносях; они кутались в пальто, с трудом сходившиеся на животе. Были кормящие матери. Одни переодевались, другие расчесывали волосы или чистили платье. На скамьях, на стульях и на полу спали мужчины.

У Марион сперло дыхание.

На полу каталась полная женщина; она била, как одержимая, руками и ногами и пронзительно кричала:

— Не хочу жить! Неужели нет никого, кто бы прикончил меня? Все — трусливый, бессердечный сброд!

— Молчать! — крикнул солдат, стоявший в углу.

— Ее мужа вчера расстреляли, — прошептал на ухо Марион какой-то молодой человек с каштановыми кудрями, в голубом галстуке, по виду продавец из салона мод. Он не отходил от Марион. — Говорят, за попытку к бегству, — продолжал он. — Кто этому поверит, фрейлейн? Он отошел от поезда всего шагов на десять, я видел, как он упал…

Внезапно произошло какое-то движение, раздались крики. Прибыл поезд. Толпа с узлами и чемоданами бросилась к дверям, но молодчик в черной рубашке всех отогнал и пропустил на перрон только часть людей.

— Первый вагон! — приказал он.

Поезд состоял из одного пассажирского вагона в пяти вагонов для перевозки скота. Пассажирский, прицепленный к паровозу, предназначался для охраны — чернорубашечников. Это были желторотые юнцы, они курили и смеялись, стоя на перроне, и отпускали шуточки по адресу бегущей толпы, с криками штурмовавшей первый вагон для скота.

— Не торопитесь, господа! — кричал конвоир. — Все попадете. Места у окон уже заняты! Ну-ка, потеснитесь! Еще штук десять влезет!

Наконец первый вагон так набили людьми, что больше уже никого нельзя было втиснуть, как ни орудовал солдат прикладом. Дверь задвинули и заложили железным засовом.

Прошло больше часа, пока в поезд погрузили всех находившихся в зале людей с их пожитками. Марион попала в последний вагон, так как не умела пробиваться вперед. Мамушка, Ребекка и две красавицы девочки не хотели расставаться с нею. Словоохотливый молодой продавец в голубом галстуке помог им подняться. Симон, старик с красным лицом, в низко нахлобученном котелке, попал в вагон последним: солдат загнал его прикладом.

После того как дверь заперли, в вагоне стало почти темно. Все притихли, но дети стали кричать от страха; впрочем, их удалось быстро успокоить. У Марион была полная сумка шоколаду. Поезд тронулся.

— Боже милостивый, куда нас везут? — хриплым голосом кричала старая женщина.

— На восток. Нас всех поместят в гетто.

— Боже, боже! Было ли на свете что-либо подобное?

Вдруг у дверей раздался глубокий бас Симона. Симон кричал так громко и грозно, что все замолчали:

— Да обрушит господь на их дома серу и пламень, да сгорят они!

В вагоне можно было задохнуться. Из угла, где мужчины устроили примитивную уборную, несло невообразимой вонью. Чтобы добраться до этого угла, приходилось перелезать через сундуки, мешки, протискиваться между сгрудившимися людьми. Поезд шел на восток. Сквозь дверные щели виден был лежавший на полях снег. Изредка мелькали покрытые снегом леса и крестьянские дворы; в воздухе кружились белые хлопья. В вагоне, когда поезд двинулся, было уже очень холодно, но с наступлением вечера холод стал еще мучительней, ноги в легкой обуви коченели.

К Марион приблизилась узкая тень: это был молодой продавец с каштановыми кудрями. Несмотря на темноту, она увидела, что он снял шляпу.

— Кажется, вы плохо себя чувствуете, фрейлейн, — учтиво осведомился он. — Чем я могу быть вам полезен?

Марион смертельно устала и окоченела. Она попыталась улыбнуться ледяными губами.

— Благодарю, — ответила она, — ведь мы все страдаем.

— Не сядете ли вы на мой чемодан? Он удобнее вашего. Я буду счастлив услужить вам.

— В какое гетто нас везут? — опросила женщина, хриплый голос которой уже был слышен при отходе поезда.

— В Краков или в Варшаву, они теперь всюду устроили гетто.

Женщина с хриплым голосом рассмеялась.

— Мы все подохнем до тех пор! Разве мыслимо на свете что-либо подобное?

Стоя у двери, Симон сказал своим глубоким басом:

— В чреве их женщин плод обратился в камень, дети их будут бродить по улицам слепые, опираясь на посох.

Эти слова прозвучали грозным проклятием.

Надвигались сумерки, полоса в дверной щели почернела. Кто-то зажег свечу.

— Я нашел еще маленький огарок!

В тусклом мерцании свечи стали видны бледные, окоченевшие лица, слезящиеся, красные от мороза, робкие и полные ужаса глаза. Все снова заговорили, обратив взор на бледный луч света, который казался здесь чудом, обещал спасение, внушал слабую надежду. Свеча медленно догорела, разговоры снова замерли.

В вагоне стало тихо; люди спали на ящиках и на тюках, на человеческих телах, на полу; время от времени раздавался храп. Но ледяной холод проникал через дверную щель.

— Хотя бы уж добраться до гетто, — прошептала седовласая экономка, державшая на коленях Розу.

Марион закутала в свое пальто маленькую Метту и прижала ее к груди.

Из первого, пассажирского, вагона доносились громкое пение и смех.

На следующее утро повалил снег; белые хлопья забивались в вагон, медленно тая на посиневших от стужи лицах и красных руках. Хлопья ложились на пальто, чемоданы, ящики и тюки, весь вагон казался заснеженным. Котелок Симона, сидевшего у самой щели, покрылся слоем снега, а его широкая обледеневшая борода стала твердой, как доска. Капля под его посиневшим носом превратилась в льдинку.

Забыли, что ли, об этом поезде? Ни куска хлеба, ни ложки супу, ни глотка воды. Одна из женщин, тучная, полногрудая, задыхаясь лежала на полу. Она вытянула толстые ноги и прислонилась спиной к стене вагона. У нее уже не было сил держаться на ногах.

Когда поезд остановился на станции, молодой продавец с каштановыми кудрями окликнул солдата, который на каждой остановке проходил вдоль поезда, следя за порядком.

— У нас в вагоне больная, солдат! — крикнул он сквозь щель.

— Не беспокойтесь, скоро поправится, — загоготал солдат. — Ехать еще долго.

— Из преисподней пришли они, и туда же господь их низвергнет! — кричал Симон своим глубоким басом через щель и смеялся гневным смехом, так что снежные хлопья падали с его котелка.

Голод, жажда, холод… Чаша действительно переполнилась, Люди рылись в чемоданах и мешках, но не находили ничего, ничего, ничего… Последние запасы были давно съедены. Спасения не было. Поезд снова остановился, и двух маленьких темнокудрых девочек, Метту и Розу, придвинули к щели. Они закричали в снежную бурю своими тоненькими голосами:

— Воды, солдат, воды! Дайте воды!

Седовласая Ребекка изо всех сил кричала, перегнувшись через котелок Симона:

— Хлеба, кусок хлеба, солдат!

В вагоне для скота начался настоящий бунт. У женщин, у мужчин вырывались ругательства и проклятия:

— Что же, околеть нам? Стыдитесь, разъевшиеся негодяи! Вы обрекаете на голодную смерть женщин и детей! Позор и стыд! Мерзость!

А Симон продолжал кричать своим глубоким басом через щель:

— Из преисподней пришли они и туда же низвергнутся!

Солдат прошел мимо, не обращая ни малейшего внимания на эти возгласы. Из всех пяти вагонов неслись крики и проклятия.