Вдруг она услышала возле себя тихое хихиканье.

— Вы тоже не спите? — прошептала тоненькая фрау Аликс с лукавыми глазами. — Я просыпаюсь, как только начинает светать. В Вересдингене мне уже в пять утра надо было отправляться на кухню.

И она забормотала, зашептала что-то невнятное, путаное, обо всем вперемежку, и о каком-то человеке, которого называла убийцей. От нее требовали, чтобы она назвала его имя, обещали за это выпустить ее на свободу. Но она не верит ни одному их слову. Назови она его имя — и ей тут же отрубят голову.

— Человек, о котором я говорю, — шептала фрау Аликс, придвинувшись ближе к фрау Беате, — был видный такой мужчина, в нарядном мундире, у него множество автомобилей. Сначала он отобрал у меня трактир и сад, а моего мужа бросил в тюрьму. Он, надо вам знать, влюбился в буковые деревья, стоявшие перед моим домом. И непременно хотел купить их, так как он нигде не видел таких прекрасных буков, хотя объездил весь мир. Там был длинноперый петух, ведьма с помелом, кабан с длинными клыками, ах, чего только там не было! — Фрау Аликс долго хихикала и снова возбужденно зашептала: — Была и зеленая лошадь с великолепным усатым всадником, и толстый солдат с кривой саблей, верблюд высотой в четыре метра, два слона со слонятами, такие высокие, что детишек сажали на них верхом, когда родители заходили в трактир полакомиться карпами. За домом жили три лохматые собаки, большие, как медведи; у одной собаки был хвост вроде лисьего, мы ее звали и Изегрим. — Фрау Аликс продолжала что-то шипеть и шептать, возбужденно хихикая.

Фрау Беата заткнула уши, ее вдруг стало знобить. Где она? В сумасшедшем доме? Все эти люди от горя потеряли рассудок?

Она вздрогнула, и крупные слезы потекли по ее широким щекам, хотя она была храбрая женщина.

Наконец из коридора донеслись приглушенные голоса и громкие шаги. Слышно было, как звенела ключами надзирательница, отпирая камеры.

Для фрау Беаты настали тяжелые дни.

Утром маленькая фрау Аликс принесла ей из тюремной кухни оловянный котелок с похлебкой и кусок хлеба. Бурая похлебка была так противна, что фрау Беата лишь прополоскала ею рот, хлеб она кое-как проглотила. В уборной ее вырвало от вони и нечистот.

Днем ее отправили в швейную мастерскую, где она чувствовала себя лучше, чем в камере, так как громкие разговоры там были запрещены. К обеду она принесла себе в жестяном котелке жидкого горохового супа и съела его, чтобы утолить голод. Адвокат не явился, с внешним миром у нее не было никакой связи, она была безнадежно отрезана от жизни. Что делает Криста? Ее дорогая девочка, должно быть, мечется в отчаянии, бегает от Понтия к Пилату, но на все ведь нужно время. Куда девались все ее знакомые и друзья? Одни — евреи — сами нуждались в помощи, другие побывали в Биркхольце и тоже были на подозрении. С большинством старых знакомых они порвали, так как те уже вступили или собирались вступить в партию, и надежда на них была плоха. Она с ужасом признавалась себе, что осталась в полном одиночестве.

В швейной мастерской ей сделали несколько грубых замечаний; когда она закончила починку рваного фартука, мастерская закрылась, и она вернулась в свою камеру. Фрау Лукаш сидела на кровати и болтала ногами, чулки у нее неряшливо спустились до самых щиколоток.

— Мое дело отложено па два дня, — угрюмо проворчала она. — Аликс и Рюдигер в прачечной.

Фрау Беата отнюдь не тосковала по ним; она так устала, что, как обессиленное животное, повалилась на пол и уснула.

Она прожила в каком-то оцепенении следующий день и еще один день, терзаемая все теми же мыслями. Ни о чем другом она не думала и не хотела думать. В одно прекрасное утро фрау Лукаш, неумолчно болтая, распрощалась с соседками по камере и отправилась на суд. Фрау Беата провела этот день в швейной мастерской, безучастная ко всему, и очнулась, только когда фрау Лукаш снова с шумом ворвалась в камеру.

Фрау Лукаш была сильно возбуждена. После долгого перерыва она снова увидела людей, что-то похожее на жизнь; кроме того, она рассмешила суд, что для нее было сущей отрадой. Когда фрау Лукаш рассказывала, как она накрыла Вальтера и Эмми в своей квартире; как она вышвырнула Эмми на лестницу, как Эмми стояла там в рубашке и панталонах, судьи смеялись, а публика просто ржала от удовольствия. Это ли не успех!

— А Эмми сидела на свидетельской скамье красная как рак… Ведь каждый представлял себе ее на лестнице в рубашке и панталонах, а сюда она явилась разодетая, и на голове у нее красовалась высокая шляпа с пером чайки!

Фрау Лукаш наслаждалась своим успехом. И это был не единственный ее успех. В числе свидетелей находилась мать Эмми, выступавшая по требованию адвоката как свидетельница защиты. Эта иссохшая портниха, которой приходилось подпоясываться веревкой, чтобы не потерять свои юбки, рассказала, как ее кормила фрау Лукаш. Она помнила обо всем — о каждом кусочке колбасы, каждой котлете, каждой тарелке жирного супа, каждом куске сала. Фрау Лукаш и сама была изумлена, а судья даже вынужден был прервать старуху, так как ее излияниям не предвиделось конца. Публика была довольна, все одобрительно перешептывались.

Это было вторым успехом фрау Лукаш. Но когда допрашивали свидетеля Вальтера, она допустила крупный промах, крикнув:

— Почему вы не арестуете этого человека? Ведь он в десять раз виновнее меня, господа судьи! Ведь он целый год слушал радио вместе со мной!

Вальтер громко засмеялся и сказал:

— Что тут скажешь! Только посмеешься! Эта женщина спятила.

А судья рассердился и сказал подсудимой:

— Предоставьте уж нам судить о том, кого нам арестовывать!

Да, он рассердился! Но в общем фрау Лукаш была вполне довольна сегодняшним днем; она пригласила обитательниц камеры и новую даму, которая прибыла только вчера, к себе на торжественный обед; да, да, она даст им обед, как только они выйдут на волю. Они смогут есть все, что только душе угодно, — телячье жаркое, свинину, бифштекс. И будут есть до отвала, пока не лопнут. Это было очень радушное приглашение, все заранее радовались обеду.

Унылая вдова, однако, спросила:

— Вас, значит, окончательно оправдали, фрау Лукаш?

Фрау Лукаш весело рассмеялась. В камере уже стало темно.

— Оправдали? Как это вы себе представляете? Разве суд оправдал хоть кого-нибудь, кто попался в его когти? Но я отделалась тремя годами каторжной тюрьмы, а ведь могла получить целых пять! И все потому, что я рассмешила судей!

Некоторое время все молчали. Три года каторжной тюрьмы не шутка! Фрау Лукаш и сама почувствовала, что ей надо успокоить своих слушателей.

— Три года! Э! Что такое три года? Пройдут — и оглянуться не успеешь.

Снова наступила темная ночь, а фрау Лукаш все еще говорила и говорила… Она готова была часами рассказывать о сегодняшнем суде. Она уже рисовала себе вплоть до мельчайших подробностей свою жизнь после этих трех лет! Все до мельчайших подробностей. С Вальтером и Эмми она снова помирится, для виду только, понятно! Она скажет им: такое уж было время, все были сами не свои! Она позовет их обедать и угостит хорошим вином. А в соседней комнате тем временем накалит щипцы для завивки, подкрадется и ткнет раскаленные щипцы в нос Эмми, а Вальтеру — в глаза, «то тебе за то, что я спятила!» И не успеют они очухаться, как у нее уже будет наготове кухонный нож, — она попросту перережет им обоим глотку: чик, чик, чик! И дело в шляпе! На это много времени не потребуется.

В это мгновение загремели ключи, дверь открылась, все испуганно выпрямились — обе женщины на кровати, маленькая фрау Аликс и фрау Беата на полу.

Надзирательница блеснула электрическим фонарем.

— Фрау Беата Лерхе-Шелльхаммер! — крикнула она. — Приготовиться к допросу!

— Так скоро? — прошептала тоненькая фрау Аликс. — Ведь на допрос вызывают не раньше, чем через две недели.

— Ни пуха ни пера! — развязно крикнула фрау Лукаш вслед фрау Беате.