Откуда все это было известно англичанам? Все жители города пребывали в неистовом возбуждении с тех пор, как была разрушена шелльхаммеровская точка и в «Гражданской обороне» погибло двадцать юношей-учащихся. В подвале фрау Беаты на лице каждого был написан страх: а что, если бомбой будет разрушено убежище?

В спокойные часы женщины наперебой болтали всякий вздор о несчастных случаях, об арестах и очередях за все более скудными пайками. Мужчины, чтобы убить время, толковали о политике. Мало было радости слушать эту болтовню.

— Как жаль, что мы не сразу вторглись в Англию, — говорил низенький кривобокий чиновник. — Как вы считаете, займем мы ее еще в этом году?

— Какие могут быть сомнения? — отвечал толстый и довольно смышленый виноторговец. — Ведь и в этом должен быть какой-то смысл.

— Смысл? — Толстый виноторговец весело рассмеялся. — Все, что делает фюрер, имеет смысл, милейший. Видите ли, то, что мы там готовим, это своего рода клещи. Итальянцы продвигаются к Нилу, а мы идем с севера.

— Ах, клещи! Понимаю!

— Да, клещи! Поскольку Турция является для нас поставщиком металлов, мы пошли не через Турцию, а через Грецию и Крит. Оттуда мы двинемся на Палестину. Это северный фланг, итальянцы, пойдут нам навстречу. Хлоп! Суэцкого канала у англичан как не бывало! А оттуда уж два шага до Абиссинии!

— Ах, как это, однако, просто! Но ведь остается еще Гибралтар, который англичане не так-то легко выпустят из рук.

— Гибралтар? — смеясь, воскликнул виноторговец, но запнулся. — Слышите шум? Наверно, где-то поблизости упал самолет. Слышите? И разбился в куски. Кребс уже выходит на улицу. Гибралтар, почтеннейший? Гибралтар последует за Суэцем, это так же верно, как то, что после молитвы следует «аминь». Правда, «Неизвестный солдат» в своей писанине утверждает, что «отнять Гибралтар у англичан будет так же трудно, как вырвать бивни у слона». Ха-ха-ха! И удивится же «Неизвестный солдат»! Бивни будут вырваны, прежде чем мы успеем оглянуться! Как молочные зубы у четырехлетнего ребенка!

Баронесса фон Тюнен звонко рассмеялась:

— Слушая вас, набираешься сил, господин Борневоль. Побольше бы нам таких людей в Германии!

Мужчины часами предавались политическому фантазерству. Борневоль всегда задавал тон. Даже женщины переставали болтать и прислушивались к их разговорам. Конечно, были и молчаливые мужчины, которые лишь изредка вставляли слово, другое и, заметив, что Борневоль старается втянуть их в беседу, тотчас же умолкали.

Борневоль прежде торговал пивом на вынос в маленьком погребке, но в начале войны прибрал к рукам оптовую виноторговлю Заломона и нажил состояние, торгуя награбленным французским вином. Удовольствия ради он часто сочинял статейки для «Беобахтер»; в последнее время большим успехом пользовались его заметки «Люди и нравы в бомбоубежищах». Так как он был близким другом начальника гестапо Шиллинга, то многие старались его избегать.

В подвал фрау Беаты всякий раз во время налетов приходил маленький черный человечек, которого там прозвали Факельщиком. И правда, никто бы не мог пожелать себе лучшего факельщика. Он всегда являлся в парадном черном сюртуке, в черном галстуке и белоснежной манишке, точно на праздник. Маленький и хрупкий, как школьник, он был уже убелен сединой; его короткие волосы курчавились, как у негра. Он всегда приходил с женой, такой же седой, маленькой, тоненькой, только без локонов; волосы ее были расчесаны на пробор и уложены двумя белоснежными прядями. Она, как и муж, всегда была одета по-праздничному, в платье из старинного шелка, который уже рассыпался. По-видимому, это был ее подвенечный наряд. Она всегда, сидела на одном и том же месте, углубившись в черный молитвенник с полинялым золотым обрезом, и ни разу не раскрыла рта.

Факельщик никогда никого не задевал, и его почти не замечали. Говорили, что в прошлом он был судебным исполнителем. Он часами молча расхаживал взад и вперед по помещению, если хватало места. Три шага вперед и три назад. При большой тесноте он топтался на месте, скрестив руки, и шевелил губами, точно творя молитву.

Когда неподалеку от убежища взорвалась бомба и с невероятным грохотом рухнул дом, он сказал, как только смолкли крики: «Настал день страшного суда!» И улыбнулся. По-видимому, он нисколько не испугался.

— Не смешите нас! — воскликнул виноторговец Борневоль. — Это бомба, и ничего больше.

— Это страшный суд! — повторил человечек с седыми кудрями. — По-другому я себе страшного суда не представляю. Так уже написано в Евангелии: «И ввергнут их в пещь огненную; там будет плач и скрежет зубовный».

— Он не так уж не прав, — вмешалась фрау Беата.

— Не нагоняйте страха на своих сограждан, — сказала жена пуговичного фабриканта, заработавшего полмиллиона во время войны.

— Сударыня! — Седой человек слегка склонился перед женой пуговичного фабриканта. — Страшный суд продолжается уже много месяцев и может продлиться долгие годы, покуда всех нас не настигнет кара. В Священном писании не сказано, что он свершится в один день.

— Ну, хватит! — сердито воскликнул виноторговец и поднялся. — Куда было бы приятнее, если бы вы каждый день не являлись сюда в черном сюртуке, чтобы портить нам настроение.

Черный человечек с седыми кудрями, обычно бледный, залился краской.

— Позвольте, сударь, — спокойно отвечал он. — Я и моя супруга воспитаны как добрые христиане. Господь может в любой час призвать нас, и мы хотим быть к этому готовы. Чтобы предстать пред его лицо, мы и надеваем лучшее из того, что у нас есть.

Борневоль напечатал в «Беобахтер» ядовитую заметку об этом случае, которая, впрочем, не произвела особого впечатления. Зато всем понравился его фельетон «Гитлеровская молодежь получает пополнение в бомбоубежище», опубликованный несколько недель спустя.

В подвале фрау Беаты действительно родился мальчик. Многие умирали в убежищах, почему бы и не родиться там новому человеку? У жены Кребса, начальника местной противовоздушной обороны, начались преждевременные роды. Фрау Кребс, толстая, добродушная, женщина, с нервами слишком слабыми для столь сурового времени, обычно всю ночь просиживала в уголке у лестницы, рядом с мужем, но в последние дни стала приносить с собой узкий матрац, так как чувствовала себя нехорошо, — она была уже на седьмом месяце. При каждом взрыве она громко вскрикивала — ее нервы не выдерживали, — и Кребсу то и дело приходилось призывать ее к спокойствию.

— Эльвира, — восклицал он, — спокойнее, спокойнее!

Так все узнали, что ее звали Эльвирой. Однажды в воскресенье ночью, когда налет длился четыре часа, она была возбуждена сильнее обычного, металась по матрацу, стонала и жаловалась, что ей не хватает воздуха.

— Возьми себя в руки! — прикрикнул на нее Кребс. Вежливость не была его добродетелью.

Эльвира сделала над собой усилие и взяла себя в руки. Но когда по соседству зазвенели осколки, ее стоны стали выделяться из общего шума. Она судорожно вцепилась в матрац и побледнела, как смерть.

— Немедленно везите фрау Кребс в больницу, — сказал старый врач, но было уже поздно.

— Полотенца, девушки, скорее! Простыни, подушки! — крикнула фрау Беата своим служанкам. — Да не стойте, как истуканы. Это же обыкновенное дело! Гете и Шиллер явились на свет божий тем же путем! Горячей воды, Криста, беги за ватой! Нет, подожди, я пойду сама.

Она бросилась к лестнице и выбежала на улицу. Над темным городом повисли две зловещие красные лампы, вдали послышался глухой взрыв.

— Подождали бы, по крайней мере, пока родится дитя! — крикнула она в небо, так что Криста невольно рассмеялась.

— Нечему смеяться! — сердито закричала фрау Беата.

Через час все кончилось. Самолеты улетели. Мать и ребенка перевезли в больницу Лерхе-Шелльхаммер, построенную во время войны фрау Беатой.

Спустя две недели фрау Беату арестовали.

С наступлением сумерек к дому фрау Беаты подъехал автомобиль, и двое мужчин коротко потребовали, чтобы она поскорее оделась и отправилась с ними. Она едва успела сказать несколько слов растерявшимся служанкам.