В Иерусалиме конгрессмен находился среди старых друзей, которым мог без опаски рассказать все о Кэрол. В Каире он искусно обошел запрет на сожительство, назвав ее своей женой. Но, оказавшись в стране Зии уль-Хака с ее суровыми исламскими законами, он счел за благо не отступать от местных обычаев. Он строго внушил Кэрол, что она должна носить плотную одежду, не открывающую даже квадратного дюйма кожи, и не выказывать особого дружелюбия по отношению к пакистанцам. Конгрессмен прибыл в Пакистан с миссией, о которой не знало даже его собственное правительство, и старался действовать как можно осторожнее. Теперь он представлял танцовщицу как свою секретаршу. Поразительно, но некоторые верили ему, хотя Кэрол настояла на своем праве носить облегающий спортивный костюм, купленный специально для этой поездки.
Первой целью Уилсона было посещение жертв так называемых «игрушечных бомб», крошечных противопехотных мин, якобы разбрасываемых советской армией в сельских районах Афганистана. Такие мины убивали и калечили детей, подбиравших их с земли. Так Уилсон во второй раз прилетел в Пешавар и посетил госпиталь Армии Спасения, где снова отдал кровь для джихада. Он не позволил Кэрол ехать вместе с ним и сказал, что это «слишком печальное зрелище».
Однако посещение афганских воинов, никогда не жаловавшихся на свои раны, странным образом неизменно оказывало бодрящее воздействие на Чарли Уилсона. Поездка на фронт вовсе не казалась опасной этому безрассудному конгрессмену. Напротив, сознание того, что настоящий противник находится близко, по другую сторону границы, освобождало его от ужасов личной жизни. Психиатры называют этот феномен «контрофобным поведением» — поисками одного ужаса для того, чтобы вытеснить воспоминания о другом.
У себя на родине Чарли был своим худшим врагом. В Пакистане реальный враг находился за ближайшим горным хребтом. На протяжении всей афганской кампании Уилсон посещал этот госпиталь не реже двух раз в год. Он делал это, чтобы освежать свою ненависть к советским оккупантам, почти так же, как Зия уль-Хак регулярно ездил в Мекку за вдохновением. Система ценностей Уилсона, сформированная в детстве, была основана на стойком сопротивлении Британии превосходящим силам нацистов, когда положение казалось безнадежным. Здесь, в госпитале, давние слова Уинстона Черчилля оживали в его памяти, когда он ходил среди раненых афганцев: «Мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться в холмах, и мы никогда не сдадимся».
В такие момент Уилсон всегда ощущал прилив адреналина. Для него афганцы не были жертвами. Они были почти мифологическими персонажами, героями легенд с длинными бородами и горящими глазами, не признающими боли и сомнений. Для него они олицетворяли самую суть свободы и самостоятельности. Внутренние голоса внушали ему, что его судьба — быть единственным конгрессменом, который приезжает сюда, единственным человеком, который может видеть, что эти воины могут сделать с противником, если только дать им мощное оружие.
Любопытно, что Говард Харт больше, чем кто-либо из влиятельных людей во властных структурах США, разделял страсть Уилсона к делу афганских моджахедов. Но к тому времени Харт успел возненавидеть Чарли Уилсона и с ужасом узнал, что конгрессмен снова вторгся на его территорию.
Харт был достаточно осторожен для того, чтобы открыто критиковать Уилсона. Но с помощью тонких намеков и подмигиваний он постарался сделать так, чтобы глава пакистанской разведки генерал Ахтар знал, что Уилсон опасен и лучше не иметь с ним никаких дел. Даже спустя десять лет Харт не сомневался, что Ахтар и Зия разделяли его неприязнь и недоверие к конгрессмену.
То, как Харт интерпретировал реакцию пакистанского руководства на Чарли Уилсона, можно назвать самым крупным просчетом в его карьере кадрового разведчика. Тем не менее ему трудно не посочувствовать. По правилам холодной войны руководитель американского оперативного пункта мог действовать эффективно лишь в том случае, если сдавал карты под столом. В противном случае ЦРУ могло с таким же успехом передать свои функции Госдепартаменту.
Согласно этой логике, Харт должен был служить источником всей секретной информации для США о своих пакистанских подопечных. Между тем Уилсон перетаскивал одеяло на себя и не только намекал на робкую позицию ЦРУ и самого Харта, но и утверждал, что может заставить их принять участие в более крупной и смелой игре. Иными словами, он грубо нарушал особые преимущества, которыми оперативник ЦРУ должен был пользоваться в отношениях с такой страной, как Пакистан.
Сначала Харт не понимал этого, но интуитивно чувствовал, что в его тщательно ухоженном садике появилась чуждая сила. Его недостаток заключался в том, что Уилсон имел гораздо более широкое поле зрения, чем он или даже директор ЦРУ и администрация Белого дома, потому что финансирование всех правительственных программ осуществлялось через Конгресс. В отличие от всех остальных Уилсон хорошо умел отделять возможное от невозможного в сложной структуре Комиссии по ассигнованиям.
Конгрессмен был уверен в одном: он без труда сможет выбить больше денег для этой программы ЦРУ. Фактически он подозревал, что может заставить свою комиссию выделить больше средств независимо от того, хотят ли этого в Лэнгли, или нет. Его планы, уже согласованные с пакистанцами, были гораздо более радикальными, чем Харт мог себе представить.
К примеру, даже много лет спустя Харт полностью отрицал возможность привлечения Израиля к афганской войне при посредничестве Уилсона. Он утверждал, что пакистанцы никогда бы не допустили этого. «Я бы разразился истерическим смехом и заперся в ванной, прежде чем предлагать нечто подобное, — сказал он. — Для Зии уль-Хака даже тайные договоренности с американцами были неудобным и опасным делом. Что касается Израиля, об этом не могло быть и речи. Нужно понимать, что пакистанцы полагались на свой имидж высоконравственных мусульман: один религиозный брат помогает другому, и так далее. Немыслимо было даже пытаться привлечь израильтян к этой войне».
Однако Уилсон предложил как раз такую договоренность под самым носом у Харта, и Зия одобрил ее вместе со своим высшим командованием. Семь лет спустя Харт по-прежнему ничего не знал об этом. Он запомнил лишь гротескную фигуру пьяного конгрессмена, попавшего в скандальное дело с наркотиками и шатавшегося по исламскому миру с танцовщицей на буксире. «Просто отъявленный тип, — говорит Харт. — Чарли был мне отвратителен». С его точки зрения, конгрессмен был человеком, невыносимым для каждого настоящего мусульманина.
Он мог бы задаться вопросом, почему этому возмутителю спокойствия, столь неприятному для пакистанцев, разрешили взять его «секретаршу» на Хайберский перевал за неделю до того, как самому Харту было отказано поехать туда. Зия уль-Хак воспользовался своей непререкаемой властью, чтобы Чарли смог показать своей подруге легендарные «врата Афганистана». Для Кэрол Шэннон, по-королевски восседавшей в головной машине кортежа, который двигался вверх по запретной горной дороге, это было воплощением очередной мечты.
Когда кортеж отъехал на несколько миль от Пешавара, ей сказали, что они пересекли границу племенной территории, где не действуют национальные законы. Пакистанский суверенитет защищал их, лишь пока они оставались на этой узкой дороге, но вокруг на сотни миль простирались владения племенных вождей. Они проехали мимо огромных, обнесенных глинобитными стенами сооружений, где жили афганские наркобароны, а потом оказались в Ланди Котале — последнем городке перед перевалом, где племя африди открыто занимается древним и почетным ремеслом — торговлей гашишем и опиумом.
Когда Редьярд Киплинг писал о событиях, происходивших на этой земле, он рассказывал о бесконечных шпионских войнах между британцами и русскими в XIX и начале XX века. Он называл это «Большой Игрой». Ни одна держава не желала уступать другой господство над краеугольным камнем Центральной Азии, но никто не хотел начинать большую войну; они предпочитали вести борьбу через своих агентов влияния.