Марк жалел лишь о том, что не сумел извлечь из процесса Симона назидательный наглядный урок, открыть глаза всему народу. Вряд ли когда-нибудь еще представится такой удобный случай, повторятся столь яркие, убедительные факты: союз всех сильных мира сего, всех угнетателей, объединившихся ради уничтожения ни в чем не повинного бедняги, осудить которого было необходимо для блага эксплуататоров, захвативших власть; вопиющее преступление, совершенное священниками, солдатами, чиновниками и представителями высшей власти, которые нагромоздили горы лжи, но, уличенные в обмане и убийстве, потонули в зловонной грязи; наконец, раскол в стране, разделившейся на два лагеря — с одной стороны, старое общество, обладающее всей полнотой власти, но дряхлое и обреченное на гибель, с другой — юное общество будущего, уже свободное, стремящееся к идеалу истины, справедливости, мира. Оправдание Симона означало бы, что с отсталым прошлым навсегда покончено, что даже. у самых ограниченных людей наконец открылись глаза и они увидели прекрасное, радостное будущее. Топор революции мощным ударом сокрушил бы прогнившее здание прошлого. Весь народ устремился бы неудержимым потоком к прекрасному Городу будущего. Процесс Симона за несколько месяцев больше бы сделал для освобождения народа и торжества истины, чем сто лет ожесточенной политической борьбы. И при мысли о том, что их постигло поражение, что их возвышенный труд пропал даром, у борцов раздиралось сердце.
Но жизнь шла вперед, надо было снова бороться, бороться без конца, шаг за шагом продвигаться вперед. В этой мрачной, жуткой среде приходилось выполнять повседневный долг, по капле отдавать свою кровь, отвоевывая у врага пядь за пядью, не рассчитывая дожить до конечной, решительной победы. Марк готов был на эту жертву и уже не надеялся, что Симон будет оправдан по закону перед лицом всего народа. Он понимал, что теперь не время поднимать дело и добиваться нового пересмотра: слишком уж разбушевались страсти, безусловно, начнутся новые интриги, подлецы и трусы постараются погубить еврея. Придется ожидать смерти целого ряда заинтересованных лиц, преобразования партий, ожидать новых политических веяний, — только тогда правительство сможет вновь назначить дело на пересмотр и вырвать из летописи Франции эту позорную страницу. Давид и Симон тоже понимали, что еще не пробил час действовать, всякая попытка вызвала бы лишь ненужные и опасные волнения, и в глухом уголке Пиренеев братья терпеливо выжидали более благоприятных обстоятельств. Тем временем Марк отдался делу своей жизни, в которое непоколебимо верил; только распространяя подлинные научные знания среди простых людей, он мог подготовить их к восприятию истины и справедливости. Кое-какие результаты его работы все же были налицо; дети и внуки его учеников сумеют уже лучше разобраться, в чем правда, а их внуки и правнуки, быть может, и вовсе освободятся от заблуждений, проникнутся чувством справедливости, искупят злодеяния дедов и возвеличат невинного страдальца. Теперь Марк испытывал глубокий душевный покой, он понимал, что потребуются усилия ряда поколений, чтобы вырвать Францию из оцепенения, парализовать действие яда, которого она наглоталась, обновить ее кровь, лишь тогда она станет страной его мечты — великодушной освободительницей, осуществляющей справедливость.
Истина! Истина! Никогда еще Марк не любил ее так страстно. Она и раньше была нужна ему, как воздух, без нее он не мог жить, его охватывало отчаяние, невыносимая тоска, лишь только она от него ускользала. Но, наблюдая, как яростно с ней боролись, как злобно ее опровергали, как пытались похоронить ее в бездне лжи, он еще тверже в нее уверовал, он чувствовал, что она непобедима и способна взорвать весь мир, если ее закопают в землю. Истина упорно, неустанно пробивалась к свету, ничто не могло ее остановить. Марк презрительно пожимал плечами, видя людей, считавших, что им удалось ее убить, растоптать ногами, обратить в прах. Придет время, истина воспрянет, рассеет, уничтожит своих недругов, спокойная и лучезарная. И уверенность, что истина, вечно живая, победоносная, всегда с ним, давала ему энергию и силы продолжать свое дело, надеяться на ее грядущую победу, хотя бы эта победа осуществилась после его смерти.
После чудовищного процесса Симона Марк еще крепче утвердился в своих взглядах и убеждениях. Он и раньше понимал, что буржуазия обречена, что она растратила свои силы, злоупотребляя властью, захваченной у народа, что из передового класса она стала классом реакционным, скатилась с высот свободной мысли в пучину клерикализма, почувствовав в церкви естественную союзницу и соучастницу в грабежах и наслаждениях. Теперь же он воочию убедился, как она труслива и коварна, слаба и деспотична, убедился, что она отвергает справедливость и готова на любое преступление, лишь бы не упустить ни одного миллиона из своих богатств, ибо испытывает страх перед народом, который, пробудившись от сна, когда-нибудь потребует своей доли. Она разлагалась и приближалась к концу даже быстрее, чем ему раньше казалось, она должна была исчезнуть, иначе мог погибнуть весь народ, заразившись ее неисцелимым недугом. Отныне единственное спасение было в народе, в недрах его таились свежие силы, неисчерпаемый источник творческой энергии. Эти непрестанно растущие молодые силы мощно вторглись в жизнь страны, приближая народ к идеалам истины, справедливости, счастья.
Главная роль в создании будущего общества принадлежит просвещению, и Марк убедился, что избранная им, с виду столь скромная деятельность сельского учителя переросла в возвышенный, почти апостольский труд. Какое благородное призвание — разрушать темные суеверия, навязанные церковью, и, открывая народу научные истины, прокладывать путь к благоденствию и братству. Новая Франция, Франция будущего, давала ростки по всей стране, в самых глухих ее уголках, — там и следовало трудиться, подготовляя почву.
Обосновавшись в Жонвиле, Марк тотчас же принялся за дело. Прежде всего необходимо было исправить зло, какое причинил Жонвилю прежний учитель Жофр, отдавший его во власть аббата Коньяса. В первые дни по приезде Марк и Женевьева радовались, как дети, очутившись после примирения в прежнем гнездышке, где все напоминало им о первой поре их любви. За эти шестнадцать лет там ничто не изменилось: та же маленькая школа, та же тесная квартирка, тот же садик позади школы. Стены были заново выбелены, и Женевьева настояла, чтобы все помещение хорошенько вымыли. Она то и дело звала Марка, радуясь всему, что напоминало о былой их жизни в этом домике.
— Посмотри-ка, — говорила она, весело смеясь, — в классе еще висит таблица полезных насекомых, которую ты повесил… А вот вешалка для детских шляп, я сама ее прибивала… Погляди, в шкафу еще лежат образцы твердых тел, помнишь, ты их смастерил из бука!
Марк смотрел и забавлялся вместе с ней. Иногда он, в свою очередь, звал жену:
— Иди скорей сюда!.. Видишь, вон там на стене вырезаны перочинным ножиком цифры? Это я отметил день рождения Луизы… А вот и щель в потолке, помнишь, мы, бывало, говорили, лежа в постели, что звезды смотрят на нас в эту щель и улыбаются нам.
В саду они приветствовали каждое дерево, каждый кустик, как старых знакомых.
— Это фиговое дерево ничуть не изменилось!.. Вот тут, где сейчас растет щавель, мы сажали клубнику, надо будет опять ее развести… А насос поставили новый, это хорошо. Можно протянуть рукав для поливки… Смотри, смотри, наша скамейка под диким виноградом! Давай сядем и поцелуемся. Пусть в этом крепком поцелуе воскреснут все горячие поцелуи нашей юности.
Они были тронуты до слез и сидели в тесном объятье, в этот чудесный миг возрождалось их счастье. Здесь они провели блаженные годы. Здесь все было для них родным, все вдохновляло их и сулило победу.
Но в первые же дни жизни в Жонвиле им пришлось расстаться с Луизой, которая поступила в Нормальную школу и уезжала в Фонтен. Преклоняясь перед отцом, она мечтала пойти по его стопам и стать простой сельской учительницей. После отъезда дочери в доме стало пусто, Марк и Женевьева остались одни с маленьким Клеманом и, тоскуя по Луизе, еще теснее привязались друг к другу. Да и Клеман требовал к себе внимания, он становился уже разумным человечком, и родители любовно следили за его развитием. Женевьева, по совету Марка, решила взять на себя преподавание в женской школе, и Марк просил Сальвана похлопотать, чтобы Ле Баразе утвердил ее в этой должности. Женевьева, окончив монастырскую школу, получила диплом учительницы; но когда Марк в первый раз был назначен в Жонвиль, ей не пришлось там преподавать, так как женской школой руководила мадемуазель Мазлин. Теперь Женевьева могла занять это место — учительница, жена Жофра, уехала вместе с ним, а школьная администрация обычно предпочитала, чтобы в обеих школах преподавали супруги — мальчикам — муж, девочкам — жена. Марк тоже усматривал большие преимущества в таком порядке, обеспечивавшем единое направление и систему обучения; в жене он видел преданную помощницу, для которой дело и цель мужа были ее собственным делом, собственной целью. Кроме того, хотя ему и не приходилось тревожиться за Женевьеву, Марк все же считал, что работа в школе, воспитание чувств и разума будущих жен и матерей целиком захватит ее и она окончательно умственно созреет. И, наконец, они сблизятся еще теснее, станут как бы единым существом, если посвятят себя этому святому делу и станут ревностно трудиться бок о бок, воспитывая будущих разумных и счастливых граждан. Когда Женевьева была утверждена в должности, супруги очень обрадовались, словно почувствовали, что отныне их соединили неразрывные узы.