Наконец, приведем отзыв известного критика Жоржа Пелиссье, отмечавшего, что в «Истине» Золя далеко ушел от первоначальных натуралистических идей: начав как аналитик, он кончил великим лиро-эпическим сочинением, пророчеством светлого будущего. В «Ругон-Маккарах» Золя создавал «пессимистическую эпопею человека-зверя». Теперь он стал «певцом труда, миссионером прогресса, апостолом добродетелей, благодаря которым наше поколение постепенно освобождается от заблуждений и зла», («Ревю» — «La Bevue», 15 февраля 1903 г.).
Этот отзыв Ж. Пелиссье был перепечатан в русском журнале «Беседа» (1904, № 1) и оказался первой характеристикой «Истины» в России, где издание романа встретило значительные трудности. В 1903 году без предварительной цензуры вышло одновременно два перевода «Истины» (СПб. — изд. О. Н. Поповой, перевод ее же, и М. — изд. М. В. Клюкина, перевод Н. Вассина). Цензор, рассматривавший перевод Н. Вассина, отметил, что Золя «отрицает церковь и ее учение и обряды в деле воспитания и в жизни, приписывает религии развращающее влияние и проповедует вообще свободную жизнь без всякой религии». Петербургский же цензурный комитет, рассмотрев перевод О. П. Поповой, пришел к выводу, что «сочинение это обрисовывается вредным и вследствие его социалистического направления. Читаем, например, такие положения: „Скопляемые богатства развращают и губят все, что с ними соприкасается“ (стр. 81), „Рабочий — это жертва заработной платы“ (стр. 51), „Буржуазия пользуется всякого рода средствами и весьма часто религией, чтобы удержать свою добычу; армия явилась воплощением грубой силы, которая своими штыками охраняла покой сытых“ (стр. 198). Такими сентенциями настолько же переполнен роман, насколько проникнут антирелигиозной проповедью, и он, таким образом, является вредным и с религиозной и с социалистической стороны»[2]. На основании этих отзывов оба перевода были запрещены и уничтожены — по постановлению комитета министров. Только после революции 1905 года роман увидел свет в России. Он появился в издании И. Сытина в переводе Г. Сегель (М. 1905) под названием «Правда», а затем и в журнале «Вестник иностранной литературы», где публиковался в 1906 году, с января по декабрь, в переводе А. Н. Линдегрен. Названный уже перевод О. Н. Поповой был переиздан в 1906 году. Ни в одно из изданий собраний сочинений Золя в русском переводе «Истина» не входила. Русская критика мало писала о нем. Анонимная рецензия на перевод О. Н. Поповой, опубликованная в «Русском богатстве» (1906 г., июль), отмечала: «Этим романом жизнь как будто посмеялась над эстетическими теориями Эмиля Золя… Судьба заставила Золя закончить свою деятельность романом, насквозь субъективным, автобиографическим и откровенно тенденциозным». Затем, указав на совпадения сюжета «Истины» с перипетиями дела Дрейфуса и на то, что Золя в 1902 году предрек реабилитацию Дрейфуса, осуществленную лишь в 1906 году, критик заканчивает: «Роман велик, но не громоздок. Интересных фигур в нем, конечно, нет: его автор давно удовлетворяется несложными схемами… Самое привлекательное в нем (романе) — его неколебимость, здоровый оптимизм, вышедший из широкого гуманитарного мировоззрения. Этот оптимизм приводит Золя на последних страницах его романа к социальной утопии всеобщего мира и благополучия. Если эта утопия не всем сообщает ту веру, которая диктовала ее автору, то всем внушит глубокое уважение к этой вере; она-то и творит чудеса…»
Издававшийся под редакцией Ф. Д. Батюшкова журнал «Мир божий», в котором сотрудничали легальные марксисты, откликнулся на выход «Истины» любопытной статьей А. Богдановича, писавшего за несколько лет до того о романе «Париж» (см. наст, изд., т. 19, стр. 598). А. Богданович говорит о том, что Золя пытается разрешить пилатовский вопрос «Что есть истина?» в своем романе, «который, как и все идейные романы этого автора, не столько художественное произведение, сколько социологический трактат на тему, как водворить справедливость в общественные отношения». Интерес этого романа, как выражается критик, отрицательный, — «то есть он заключается в отрицательном отношении Золя к современной буржуазной Франции, которую он бичует с бесконечной злобой. Более злой критики этого народа рантьеров мы уже давно не читали. Чтобы понять и представить себе, как может свободная нация поддерживать русское современное бюрократическое правительство, надо знать, что такое современная Франция. И Золя лучший для такого изучения источник…»
А. Богданович перечисляет социальные классы и группы, отраженные в романе Золя, и приходит к выводу, что все они представлены здесь достаточно полно: капиталисты, парламентские деятели, чиновники всех родов, средние классы, крестьяне, рабочие, — и что всех их объединяет мелкий, жадный, животный и бесконечно жестокий эгоизм. Франция, но мнению Богдановича, превратилась в нацию-ростовщика, нацию-рантьера. «Рантьер боится только бога и немного черта. Поэтому для французов святы лишь полиция и церковь, полицейский и патер». Богданович завершает свою темпераментную антифранцузскую инвективу следующим парадоксальным выводом: «Нас нисколько не должны смущать разные Золя, Мирбо и Жоресы, которые нападают на французских собратьев за эту их черту: они просто делают свое „дело“, которое их кормит».
Можно понять негодование А. Богдановича против Франции, вызванное тем, что французское правительство поддерживало займами русского царя в его борьбе против революционного движения. Можно согласиться с ним и в его оценке отношения Золя к французской буржуазии. Но его нападки на Золя и Жореса глубоко несправедливы. Золя был далек от всякого корыстолюбия, его ненависть к реакции и вообще капитализму была искренней ненавистью борца, в буквальном смысле этого слова отдавшего жизнь за свои антиклерикальные и антибуржуазные убеждения.
Воинственный характер последнего романа Золя очевиден, и значение его выходит за пределы дела Дрейфуса, хотя на первый взгляд и может показаться, что «Истина» — художественная иллюстрация знаменитого Дела. Как во всех своих лучших произведениях, Золя достигает в «Истине» символического обобщения: дело Дрейфуса — Симона концентрирует в себе пороки общественного строя, в борьбе с которыми Золя видел цель жизни.
О том, что позиция Золя — защитника Дрейфуса оказалась по самой своей сути антикапиталистпческой, антиреакционной, говорил Арагон в известной речи, произнесенной в Медане в 1946 году и посвященной 45-й годовщине со дня смерти Золя. Арагон сказал о необходимости «расширить тему», ибо, по его мнению, — «до чего же похожи все эти светские люди, от дамы под вуалью до фальсификаторов из генерального штаба, от банды подозрительных личностей, состряпавших „дело Дрейфуса“, до Эстерхази, столь похожего на господина из ЛВФ (фашистская организация. — Е. Э.), на эсэсовцев Дарнана; до чего же похож этот страшный мир на вишийцев»[3]. Арагон назвал свое выступление в Медане «Актуальность Эмиля Золя», подчеркивая тем самым обобщающее значение социальной критики великого романиста — критики, высоко поднимающейся над конкретным фактом, который послужил поводом для сюжета «Истины».
«Четвероевангелие» не было закончено Золя — смерть помешала ему написать четвертую часть, «Справедливость». Все же важнейшие идеи, легшие в основу тетралогии, оказались выражены с достаточной полнотой. Теперь Золя выступил не только как критик современного ему мира, но и как проповедник нового общества. Он перешел от развенчания старого к утверждению нового, и тут обнаружилось, что, во-первых, его отрицание не столь радикально, как это могло казаться читателям «Ругон-Маккаров» и «Трех городов», и что, во-вторых, его положительные идеалы весьма расплывчаты. Отрицание капитализма не распространялось на самые корни этой формации, — Золя не видел необходимости в отмене частной собственности на средства производства, он присоединился к фурьеристской утопии гармонического союза «капитал, талант, труд». Борьба Золя велась, главным образом, против религии, безнравственности, обскурантизма — во имя науки, просвещения, высокой морали. Оценивая учение Золя с позиций марксизма, можно сказать, что автор новых «Евангелий» требовал отмены не буржуазного общества, а лишь буржуазной идеологии. Потому он и пришел в «Истине» к воспеванию школьного учителя, — новое общество должно было родиться из правильной постановки начального образования. Читатель середины XX века не может не видеть наивности утопизма Золя, идеалистической неопределенности его общественных мечтаний. В то же время он не может не отдать и дани восхищения мужеству Золя, — к концу своего творческого пути великий романист вплотную подошел к важнейшим социальным проблемам нового столетия, хотя он и не сделал из собственных реалистических произведений 70–90-х годов всех выводов, которые подсказывались самой логикой художественных образов.