Изменить стиль страницы

— Не тронь, Матвей, погубишь!

— Эй, малый! Ну, не тронь же!

— Что ж я, — обиделся Воронов, — губитель, что ли, какой? Зачем это я погублю ее? Я легонько. Ну, смотрите вот…

Он положил бабочку на свою широкую и жесткую ладонь. Должно быть обессилев от борьбы в траве, бабочка сидела спокойно, раскинув разноцветные крылышки.

— Какая ведь красота, а? — повторил Воронов.

— Отпусти! — предложил один из бойцов.

— Сейчас отпущу. — Воронов повернулся к вершине взгорья. — Ну, лети, милая, лети в тыл! Живи-поживай, красоточка.

Он подбросил бабочку, и она затрепетала в легком воздухе.

Когда бабочка скрылась за кустами, Воронов задумчиво и певуче сказал:

— Да-а, весна, ребятушки!

Друзья отозвались:

— Весна!…

— Слушай, друзья! — опять заговорил Воронов. — Смотрю я на это половодье, и так мне радостно — сказать не могу! Вон как разлились воды-то, а? Удержи их теперь! Вот обмоют они землю, напитают силой, а потом поглядим, что тут будет: вся жизнь оживет тут, в рост пойдет, зацветет, как в сказке!

В это время на реке левее взгорья показались лодки с бойцами. Воронов посмотрел на них, защищаясь рукой от солнца, и сказал опять восторженно и певуче:

— А наши-то силы, а? Тоже идут, как эти вот воды! Идут, очищают. — Он весело прищурился. — Половодье! Истинное половодье!

2 мая 1944 г.

Солдатская тоска

Звонкая рожь радостно ласкалась у его груди. Ефрейтор Корней Завьялов бросил с ладони несколько зерен в рот, пожевал их и безотчетно быстро расстегнул пропахший потом воротник гимнастерки. Шагнув на полосу, он тут же остановился: у него перехватило дыхание от зноя и шума, что наполняли рожь. «Вот уродила! — восхищенно подумал Корней Завьялов. — А отвык я от духоты хлебной: вроде голову кружит, а?» С необъяснимым чувством он смотрел на полосу ржи. Впереди, над бугром, на фоне почти бесцветного неба, она плескалась на ветру, как прибой.

…В начале лета над всей Смоленщиной прошумели дожди. Земля с невиданной быстротой и щедростью выметывала хлеба и травы. В положенное время они буйно отцвели. Теперь над миром день-деньской плавало солнце. Хлеба и травы наполнились душистыми запахами созревающих семян и плодов…

Вчера вечером командир роты лейтенант Лисняков зашел в блиндаж, где ютилось одно из стрелковых отделений. Присев за столик, Лисняков обратился к бойцам:

— Есть важное дело, товарищи бойцы. Сами знаете: все население ушло отсюда… А кое у кого остались здесь полоски ржи. Их пора убирать. Мы решили с этой целью послать в Кручиниху несколько бойцов. От вашего отделения — одного. Мы скоро пойдем дальше, а сюда придут хозяева, увидят убранный хлеб и благодарить нас будут. Так вот, кто желает поработать на уборке?

С нар проворно соскочил пожилой человек среднего роста, белокурый, с выгоревшими и беспокойными ресницами. На его погонах резко выделялись ефрейторские нашивки.

— Я имею желание…

— Ефрейтор Завьялов?

— Так точно!

— А косить-то умеешь?

— Что вы, товарищ лейтенант! — вспыхнул Корней Завьялов. — В самую страду и родился-то под копной…

Утром Корней Завьялов был у Кручинихи. С ним пришли десять рядовых солдат с винтовками и косами.

По крестьянской привычке отпробовав свежее зерно, вдохнув его зрелый запах, Корней Завьялов, казалось, мгновенно стал другим человеком. У него моментально исчезла та строгость, что приобрел он на войне, и даже морщинки у переносья, где копилась она, растаяли на светлом от счастья лице. Выгоревшие ресницы его трепетали беспрестанно, точно от ветров. Расставив бойцов у полосы, он закричал не хрипловатым голосом воина, а горячим степным тенорком крестьянина:

— Вот это, братцы, рожь: мышь не пролезет! А шуму в ней! Ну, пошли, братцы! — И его коса белой молнией заиграла в зарослях ржи.

Шибко двигая плечами, шагая широко и сгибаясь, точно стараясь поймать белую молнию во ржи, Корней Завьялов быстро вышел на гребень бугра. Здесь он вдруг скинул гимнастерку и обернулся к бойцам:

— А ну, шагай, братцы! Разгони кровь! За мной! — И быстро скрылся за гребнем бугра.

Два года Корней Завьялов провел на войне. Сначала он был стрелком, потом стал ручным пулеметчиком. Он честно нес службу. Он побывал во многих боях и был трижды ранен. Работящий, прилежный, он ловко и самоотверженно занимался тяжелым, кровавым трудом войны. Корней Завьялов отлично понимал, что, раз началась война, этот труд не только неизбежен, но и крайне нужен: только в нем спасение Родины. Но, выйдя косить рожь, он невольно всем сердцем ощутил пленительную радость мирного труда.

Корней Завьялов работал с наслаждением. Ему приятно было шагать по теплой пахоте и слушать сухой треск ржи. Ему любо было остановиться среди полосы, встряхнуть у груди мокрую от пота рубаху, поиграть оселком на сверкающей косе. Почти с ребячьим азартом и удалью махал он косой, распугивая из ржи молодых жаворонков. Он работал с хорошей крестьянской жадностью, но никак не мог насладиться издавна знакомой радостью страдной работы: так он истосковался по ней…

— Братцы! — покрикивал он бойцам, останавливаясь на бугре. — Вот она, работка, а? Любо-мило!

Так Корней Завьялов работал до обеда. Но когда бойцы собрались у родника передохнуть, он внезапно замолк и помрачнел. У переносья его опять появились строгие морщинки, выгоревшие ресницы перестали весело трепетать, а глаза налились недоброй темнотой. Хлебая суд из котелка, слушая, как приятно ноет тело от любимой работы, он вдруг подумал: «А все фашисты, все они… Они оторвали меня от этой работушки, они лишили меня этой радости!» Только теперь Корней Завьялов взглянул на деревню. Она была разрушена и сожжена дотла: среди лопухов сиротливо стояли две избенки, одиноко торчали печные трубы. «И их оторвали от родной земли, — подумал Завьялов. — Сколько людей из-за них бросили свое дело!»

Корней Завьялов всегда относился к фашистам с большой ненавистью. Но теперь, поработав в поле, отведав радость страды, с которой привык всегда связывать свои лучшие думы и чаяния, он с новой, особенной остротой понял, какое зло они принесли народу и стране.

После обеда он убирал рожь усердно и любовно, как привык это делать всегда, но молча. Он не отзывался на оклики бойцов, угрюмо срезая звонкую рожь.

Вернулся он на передний край злой и угрюмый. К удивлению товарищей, он отказался даже от ужина и сразу, расстелив на нарах плащ-палатку, начал чистить свой ручной пулемет.

Западный фронт, август 1944 г.

Сквозь леса и болота

I

Путь от рубежа Резекне — Карсава на запад, к побережью Балтики, преграждает Лубанская лесисто-болотистая низменность. Это глухой, малоизведанный край.

Почти в центре низменности — большое озеро Лубана: из конца в конец его едва хватает взгляда. Оно спокойно и безмолвно. Оно блестит под солнцем, точно покрытое свежей полудой. В озере вольготно играют белые летние облака. А у берегов меж больших камней-валунов, обросших бледной водяной травой, стремглав носятся огромные щуки.

Вокруг озера Лубана — сверкающие зеркальца мелких озер: Ерзава, Аклайс, Гулбья, Вея, Эйни, Лаздога, Мезиши, Калны, Эзергайли… Не перечтешь! Сквозь лесные, затхлые чащобы нельзя подступить к их берегам, заросшим кугой и осокой, обшитым кружевами из кувшинок и куриной слепоты; что делается на них — неизвестно. Слышно только, что там господствуют птичьи царства.

Вокруг озера Лубана — топкие, непроходимые болота и трясины: Сауку-Пурвс, Олгас-Пурвс, Вилку-Пурвс, Лыэлайс-Пурвс, Плакшица-Пурвс… Не перечтешь! Они недоступны не только для людей, но и для зверей. Сплошной кочкарник, дремлющий камыш, и над ним — зеленые гребешки ивняка да чахлые, бледные березки. Здесь душно от запахов гнили и тлена. Кто бывал здесь? Видно, только звезды и падают в эти великие хляби.