Здурово, когда мальчишка заставляет взрослых себя слушать, подумал Марек.

– Ваше мнение о господине председателе не изменилось?

– Ни на йоту. – В голосе Давида не прозвучало и тени гнева, что только усилило впечатление.

– У меня больше нет вопросов. – Прокурор удовлетворенно потер руки. – А вас, Давид, хочу поблагодарить за ваш дневник, который я выучил чуть ли не наизусть…

– Прошу всех обратить внимание: обвинитель проявляет человеческие чувства! – выкрикнул Борнштайн и подошел к Давиду. – Поверьте, я эти чувства разделяю. Однако поскольку мне досталась роль защитника, я должен выбрать из ваших заметок – просто блестящих, особенно если учитывать ваш юный возраст, – те, которые свидетельствуют, что вы одобряли деятельность господина председателя. А именно: в августе сорокового года вы написали, что гетто прекрасно развивается. Появляется множество новых мастерских и фабрик, которые, вместе с уже существующими, образуют Еврейский промышленный округ, как его шутливо называли. Перечисляя созданные господином председателем предприятия, вы упоминаете, что на одном из них получил работу ваш отец, что таких, как он, тысячи, и, кажется, все идет к лучшему…

– Я написал: казалось бы , идет к лучшему, если б не голод и не смертность, которая не стала меньше. – Давида трудно было сбить с толку.

– Вот-вот, проклятый голод, постоянно уносящий человеческие жизни… Двоюродная сестра вашей мамы, которой удалось перебраться сюда из варшавского гетто, рассказывала, что там разрешена частная торговля, контрабанда и вообще допускается бо́льшая свобода, и в этой специфической атмосфере те, кто похитрее и оборотистее, зарабатывают кучу денег и могут жить по-царски. В то же время тысячи людей умирают на улицах и лежат непогребенные, тогда как в Лодзи с этим полный порядок – все прекрасно организовано. В том, что вы привели ее слова, я усматриваю восхищение службами порядка, но и сожаление, что председатель не позволяет обогащаться спекулянтам и пройдохам. Вы рассуждаете весьма благородно, и мне хотелось бы услышать, чту, по-вашему, более справедливо: позволить всем голодать, сохраняя надежду выжить, или дать возможность людям оборотистым жить по-царски?

Давид ответил не сразу и заговорил, взвешивая каждое слово:

– Первое, конечно, более справедливо. Но что касается голода, тут о справедливости говорить не приходилось. Небольшая группа обжиралась благодаря привилегиям, которые господин председатель милостиво раздавал избранным.

Защитник выслушал его, склонив голову, демонстрируя, что он весь внимание, и, после недолгого раздумья, сказал:

– Я понимаю, так это выглядело с низу пирамиды, но, по-моему, вы сами несправедливы в оценке специалистов, которые создавали мастерские и ломали головы над тем, как произвести что-то из ничего. Ведь господин председатель привлекал к этой работе высококвалифицированные кадры. Вы не считаете, что они заслуживали более высокую оплату?

– Как раз это я считаю самым плохим и деморализующим, – не желал сдаваться Давид. – Каждый из нас в тех обстоятельствах должен был делать то, что умеет лучше всего – не важно, пришивать пуговицы или руководить министерством финансов. Да, это был мир рабства и унижения. Да, кто-то заслужил дополнительную порцию супа – но уж слишком велик был контраст…

– Вы – идеалист. При всем моем уважении, я все же позволю себе привести пример, который пусть и не разрушит ваш образ мыслей, но, надеюсь, немного поколеблет. Согласитесь: в государстве, которое дает хоть какой-то шанс на выживание, необходимо наказывать воров, фальшивомонетчиков, уж не стану перечислять кого еще. Этого требует законность, однако нужно учитывать и привходящие факторы. Думаете, кто-нибудь захотел бы служить в полиции, если б не хорошая зарплата? Вы бы согласились стать полицейским?

– Всякий бы согласился, ведь должность – это еда, то есть жизнь.

– А может, господин председатель исходил из того, что прилично зарабатывающий полицейский будет хорошим полицейским? Впрочем, довольно о несправедливом распределении благ – перейдем к другой, близкой вам, теме. Вы были образцовым учеником, много репетиторствовали, сами изучали три языка…

– До поры до времени – позже я от голода так ослабел, что не мог даже читать, – перебил его Давид.

– К этому мы еще вернемся. Вы закончили в гетто гимназию?

– Да.

– Вы написали: «В школе начались выпускные экзамены. Уже второй раз в гетто. Естественно, как и в прошлом году, Румковский подготовил для выпускников рабочие места. Такого, кажется, и до войны не бывало. Жаль только, нет университета». Возможно, в последней фразе скрыта ирония, но я не знаю, известно ли вам, что в это самое время в вашем родном городе Лодзи для поляков учебных заведений, кроме ремесленных училищ, уже не было.

– Я об этом не знал.

– Вспомните также, что среди сорока пяти школ в гетто были школы для глухонемых, для отсталых детей и даже для несовершеннолетних преступников. А музыкальное училище, а промышленное? Да, они существовали недолго, но разве это вина господина председателя? А может, то, что вообще существовали, – его заслуга?

– Ну да, поскольку все это происходило за колючей проволокой, ему было чем похвалиться. Но мне также известно, что мои одноклассники в Варшаве еще в сорок первом году учились. Возможно, школы – не такая уж заслуга господина Румковского, а просто результат тогдашней политики немцев.

– Вы говорите о Варшаве, прямо как о земле обетованной. Вспоминаете своего товарища Стефека Калушинера, который, попав в июне в варшавское гетто, в первый же день так объелся, что неделю пролежал в жару. Вы пишете: «Но он наверняка почувствовал себя сытым, чего со мной последние два года не случалось».

– Именно так и было.

– Тогда позвольте, я попрошу вашего друга сказать нам два слова. Господин Калушинер, можете сюда подойти?

Надо признаться, что защитник всех ошарашил. Даже судья поднял голову и с интересом уставился на юношу в рваном пиджаке, а Марек так и подпрыгнул на стуле: за поясом у свидетеля торчал револьвер. Вероятно, незаряженный, иначе не впустили бы в зал, но все-таки! Калушинер, проигнорировав судебный порядок, подошел к Давиду. Друзья немного растерянно обнялись.

– Мы знаем о вашем героизме, знаем о последнем патроне… – начал защитник.

– Не все знают, пускай расскажет! – раздались восклицания.

– Увы, мои дорогие – позвольте в утешение так вас назвать, – сказал судья, обращаясь к залу, – защитник пригласил этого свидетеля – за что, кстати, я к нему не в претензии, – не согласовав со мной. Стефан и его героические друзья еще не раз расскажут нам свою историю, а сейчас мне бы не хотелось ради бункера на Милой [33] отвлекаться от дела, из-за которого мы собрались. Так что прошу защиту задавать вопросы – но только имеющие прямое отношение к лодзинскому гетто.

– Вы были довольны, что вам с родителями удалось перебраться в Варшаву?

– Я был счастлив, что мы вырвались из-под власти этого человека. – Марек заметил, что Стефан не побоялся взглянуть прямо в лицо Румковскому, а тот отвернулся.

– Спустя полгода гетто в Варшаве перестало существовать.

– Родители не могли этого предвидеть. Мне жаль, что мы не сумели уехать раньше.– Но если бы вы остались в Лодзи, возможно, прожили бы дольше. Да, в нашем гетто люди голодали, но оно просуществовало еще почти два года. – Защитник напряженно смотрел на свидетеля в надежде получить поддержку.

– Я не могу говорить за родителей. Ну а я… одно то, что я принимаю участие в борьбе, было для меня дороже жизни.

– В высшей степени достойная позиция, однако – прошу не забывать – в лодзинском гетто кое-кто остался в живых. Спасибо, что потрудились к нам прийти.

Обменявшись коротким рукопожатием с Давидом, Стефан Калушинер исчез так же быстро, как появился. Все были под большим впечатлением – никто не произнес ни слова. Защитник долго смотрел ему вслед, затем перевел взгляд на Давида.

– У меня есть еще вопрос. Если бы вы знали, что случится с теми, кто перебрался в Варшаву, вы бы так же радовались, что они наконец-то смогли наесться?