Я покинут друзьями, и сердце мое изболело:

Жажду встречи с любимой, вздыхаю о ней то и дело.

И зачем мне совет, и к чему мне любезный ответ,

И на что уповать, если верности в любящей нет?

Кто утешит меня? Что мне сердце надеждою тешить?

Так и буду я жить — только смерть и сумеет утешить.

В стан я племени прибыл, чьих воинов славны дела.

Было время покоя, роса на пустыню легла.

Там я девушку встретил, красивее всех и стройней,

Как огонь, трепетали запястья и бусы на ней.

Я красы избегал, нарочито смотрел на других,

Чтобы чей-нибудь взор не приметил желаний моих,

Чтоб соседу сказал, услаждаясь беседой, сосед:

«Небесами клянусь, эта девушка — жертва клевет».

А она обратилась к подругам, сидевшим вокруг, —

Изваяньем казалась любая из стройных подруг:

«Заклинаю аллахом — доверюсь я вашим словам:

Этот всадник заезжий пришелся ли по сердцу вам?

К нам войти нелегко, он же прямо проходит в шатер,

Не спросившись, как будто заранее был уговор».

Я ответил за них: «Коль приходит потайный жених

На свиданье любви, никакой ему недруг не лих!».

Радость в сердце влилась, как шатра я раздвинул края, —

А сперва оробел, хоть вела меня воля своя.

Кто же к ней, белолицему солнцу в оправе зари,

Не придет повидаться, лишь раз на нее посмотри?

Возле Мекки ты видел приметный для взора едва

След кочевий былых? Не блеснет над шатром булава,

И с востока и с запада вихри его заносили, —

Ни коней, ни людей, — не видать и защитного рва.

Но былую любовь разбудили останки жилища,

И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.

Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из Джаруба,

Перекрыла останки песка золотого плева.

Быстротечное время и ветер, проворный могильщик,

Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.

Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко

От укусов змеи, потеряет над ядом права.

В Нум, аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голос,

Вопиющий в пустыне, и знаю, пустыня мертва…

Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором.

Берегись подойти — ни за что пропадет голова!

А покинет становье — и нет у чужого надежды

Вновь ее повстречать, — видно, доля его такова!

Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,

Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.

Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,

И без имени явны приметы ее существа.

В ней врага наживу, если имя ее обнаружу, —

Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.

Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,

Отвергал поученье ее племенного родства.

Сброд из племени садд твоего недостоин вниманья,

Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.

Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе,

Там, где резвые кони, где лука туга тетива.

Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,

Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.

Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,

Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.

Рода нашего жен защищают бойцы удалые,

В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.

Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,

И о наших делах не забудет людская молва.

Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислить

Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества.

Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,

К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.

У долины Батта вы спросите, долина ответит:

«Это честный народ, не марает им руку лихва».

На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками

Лишь появится в Мекке, — яснее небес синева.

Ночью Омара кликни — поднимется Омар и ночью,

И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.

В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится;

Одолел его сон, но закалка его здорова;

Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.

Лишь бы сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!

Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком,

Тайну он соблюдал и от страсти пылал он жестоко.

Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно,

Нынче гости у нас — берегись чужестранного ока!

Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших,

И любовь обновится, дождавшись желанного срока».

Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала,

Только йеменский плащ укрывал красоту без порока.

Тайно кралась она, трепетало от радости сердце,

Тело в складках плаща отливало румянцем Востока.

Мне сказала она в эту ночь моего посещенья, —

Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека:

«Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке,

Тот далеко не видит, и думает он не глубоко;

Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки, —

Поищи ее в Сирии или живи одиноко».

Перестань убивать меня этой жестокою мукой —

Ведь аллаху известно, чье сердце блуждает далеко.