— Было семь братьев-охотников, которые никогда не знали женщин. Однажды младший, чьё имя было Ваби Амик, Белый Бобр, отправился на охоту в лес и повстречал там Нимки Бинесик, Женщину-Громовую Птицу. Она была красива так, что глаз не отвести. Молодой воин привел красавицу к себе в палатку, где они стали счастливо жить как муж и жена. Все его братья полюбили её, кроме старшего брата Асина, Камня, который возненавидел её. Однажды, вернувшись с охоты, Белый Бобр не обнаружил своей жены ни у костра, ни в палатке, а увидел только пятна крови, ведущие в чащу леса.

Старик поочерёдно заглянул в расширившиеся блестящие глаза мальчишек, сидевших перед ним, затянулся дымом из своей короткой трубки и неторопливо продолжал:

— В гневе и ужасе Ваби Амик кинулся к Камню. И тот сказал ему: «Ты привел эту женщину в свою палатку и пред мои глаза, когда мне ненавистен сам вид женщин. Я возненавидел её с первого же взгляда. Мы все были счастливы вместе до того, как она явилась сюда, потому я задумал избавиться от неё навсегда. Я взял свою самую острую стрелу и натянул лук. Стрела нашла свою цель, попав в спину этой женщины. После того, как я выстрелил, она бросилась в лес, и громкие раскаты грома раздались в небесах».

— Только трусы стреляют в спину! Да ещё женщине! — выпалил Дидье, до боли сжав кулаки, а Вичаша Вака с улыбкой взглянул на него из-под седых бровей и с ударением сказал:

— Волк никогда не обидит волчицу, а орёл — орлицу. Женщина дарит жизнь… и она — сама жизнь.

— Белый Бобр убил Камня? — взволнованно подскочил сидевший рядом с Дидье его самый близкий приятель — паренёк по имени Ихока, Барсук.

Но старик неспешно покачал головой:

— Как он мог убить Асина, ведь тот был его кровным братом. Он лишь сказал ему: «Ты очень глупый и злой человек, Асин, и мне жаль тебя. Если бы наш род смешался с родом Громовой Птицы, ассинибойны стали бы непобедимы, ведь Громовые Птицы священны. Но теперь этого никогда не произойдёт». Он бросился в чащу, ища на земле следы крови своей жены. Он шёл и шёл очень долго, пока не достиг горы, чья вершина поднималась выше облаков. Он взбирался на неё, пока земля не пропала из виду, и достиг самой вершины. Там на одеяле из облаков стояла огромная палатка, испуская раскаты грома. На пороге его ждала сама Нимки Бинесик. Она сказала: «Зачем ты пошел за мной?» И Белый Бобр ответил: «Я пришел, потому что ты — моя жизнь».

Вичаша Вака замолчал, будто вслушиваясь во что-то, ведомое только ему, и Дидье наконец робко спросил:

— И что дальше, дедушка? Он увёл её домой?

Старик грустно покачал головой:

— Нет. Он предпочёл сам стать Громовой Птицей. Так ассинибойны не смогли достичь могущества.

Возвращаясь тогда домой по едва заметной тропинке среди валунов, Дидье раздумывал обо всём, что только что услышал. Он почему-то представил себе Женщину-Громовую Птицу чем-то похожей на Адель и Инес — с такими же длинными смоляными косами и огромными глазами, не то чёрными, не то синими. И когда, забравшись в окно, он увидел свою мачеху на пороге комнаты, то обомлел и смог только виновато улыбнуться.

— Откуда ты явился? — вполголоса строго осведомилась Адель. Несмотря на то, что уже стояла глубокая ночь, на ней было застёгнутое на все пуговицы лиловое саржевое платье, чёрная вязаная накидка, белый чепец и башмаки. Дидье почему-то подумал, что она так и спит в этом наряде и покраснел до ушей.

— Я был в лагере асснинбойнов, — честно признался он.

Адель ещё несколько мгновений сверлила его негодующим взглядом, а потом развернулась и бесшумно удалилась.

А Дидье сел на койку, уныло ероша свои вихры и не ожидая от утра ничего хорошего. Он так и заснул — упав на постель полностью одетым, повторяя про себя навсегда запомнившиеся слова из Евангелия: «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своём…»

Слушая, как ровно и неумолчно гудит ветер в снастях «Маркизы», Дидье подумал о том, насколько бы изменилась его жизнь, решись он тогда, той же ночью подняться, снова вылезти в окно и навсегда оставить дом, уйдя с ассинибойнами.

Но тогда у него и тени мысли об этом не возникло. Оставить дом, родных, малышку Мадлен, могилу матери, всех приятелей, с какими он играл с детства… Да индейцы и не приняли бы его, им не нужны были сложности с белыми поселенцами — к чему развязывать войну из-за глупого мальчишки, в котором нет никакого проку для племени?

И вот наутро, налив в таз воды из кувшина и кое-как умывшись, Дидье медленно поплёлся вниз по лестнице, предчувствуя беду, которая не заставила себя долго ждать.

— Твой сын якшается с язычниками! — обвиняюще ткнув в пасынка пальцем, страстно заявила Адель, и Дидье опять обомлел. Он резонно полагал, что его обвинят в самовольных отлучках из дому, но эдакое! Язычники… Он робко покосился на отца — тот спокойно разламывал ломоть свежеиспечённого кукурузного хлеба. Франсуа молчал, искоса посматривая на брата. Инес, стоя на пороге кухни, задержалась, но тоже смолчала.

Не дождавшись отклика от кого бы то ни было из домочадцев, Адель вновь взглянула на мужа — теперь уже с гневным недоумением:

— Мой господин… что ты предпримешь? Твой сын согрешил и должен понести наказание!

— Я знаю, что мне делать, — оборвал её Пьер, подымаясь из-за стола и тяжело глядя на затаившего дыхание Дидье. — Он сходит на исповедь к отцу Гийому и исполнит епитимью, которую тот на него возложит.

Дидье, не веря своим ушам, перевёл было дух, но, как оказалось, рановато. Пьер продолжал, не сводя с него хмурого взгляда:

— Я записал тебя в ученики к Рене, кровельщику, за десять золотых в год. Это настоящая работа, и она быстро вышибет из тебя всякую дурь, парень. Завтра Рене отправляется в Квебек и берёт тебя с собой.

Дидье вновь не поверил своим ушам. Квебек! Сердце его заколотилось прямо о рёбра.

— Но разве это наказание за такой проступок? — ледяным голосом осведомилась Адель, скрестив руки на груди. — Ты ещё и заплатил за него! Неужели ты вновь пожалеешь розгу для этого бездельника?

Дидье замер. Господи Иисусе!

Это было сущей правдой — отец никогда не порол его, хотя на подзатыльники не скупился. Неужели сейчас…

Он сглотнул, но на его лице ничего не отразилось. Если он что-то усвоил у ассинибойнов, так это то, что воин никому не покажет ни своего страха, ни своей боли, если он воин. Никому и никогда.

Отец долго молчал, продолжая в упор глядеть в глаза Дидье. А потом обронил только:

— Ступай к кюре Гийому, парень. А потом поищи Рене.

Дидье снова сглотнул и молча кивнул, торопясь вылететь за дверь, пока отец не передумал. Инес посторонилась, пропуская его, обжигая его глазами. За спиной сердито загремела посудой мачеха. А Франсуа тихонько рассмеялся.

Кровельщик Рене, седобородый, словоохотливый и крепко сбитый, при виде нового ученика в первую очередь деловито пощупал его мускулы и одобрительно кивнул. В Квебек они отбыли не на следующее утро, а в тот же день, потому что Рене намеревался побыстрее присоединиться к торговому каравану, тоже следовавшему в столицу новой Франции. Дидье только и успел, что собрать свои немудрёные пожитки в дорожный мешок и чмокнуть в щёку заверещавшую Мадлен.

Уже за деревней, на тропинке, ведущей вдоль берега, их догнал запыхавшийся Ихока, его приятель-ассинибойн, и Дидье облегчённо вздохнул, ибо, придавленный суровой епитимьей кюре Гийома, не смел и носа сунуть в индейский лагерь. А попрощаться ему ох как хотелось бы.

— Аке уанчинйанкин ктело, — негромко бросил Ихока, дойдя до того места, где тропинка сворачивала на широкую дорогу, неловко обнял Дидье и помчался прочь, не оглядываясь.

«Ещё увидимся», — повторил про себя Дидье и коротко вздохнул под пристальным взглядом Рене.

Но он больше никогда не увидел никого из ассинибойнов. Вскоре те откочевали далеко на юг, в бескрайние прерии Дакоты.

Поздним вечером того же дня Дидье и Рене догнали торговый караван, направлявшийся в Квебек. В лесах, через которые лежал их путь, часто встречались немирные ирокезы, и потому Рене вздохнул с немалым облегчением, присоединившись наконец к каравану.