Он оборвал себя на полуслове, хмуро взглянул в удивлённые непонимающие глаза Дидье и, видимо, сообразив наконец, что брат на семь лет младше него, протянул руку и встряхнул его за вихры — грубовато, но не больно:

— Ты малой ещё совсем, где тебе понять. Спать иди.

Дидье хотел спросить ещё что-то, но промолчал и лишь послушно кивнул.

Он побаивался отца и брата — те всегда были немногословны и скоры на подзатыльники. Но пока была жива мать, они и улыбались, и смеялись, слушая её болтовню и песни. Дидье помнил, как отец носил его на плечах, а Франсуа снисходительно учил мастерить кораблики из щепок и пускать их вниз по ручью. Теперь же, когда каждый из троих Бланшаров замкнулся в своём собственном неизбывном горе, не умея и не желая его высказать, отец и брат стали для Дидье совершеннейшими незнакомцами.

Впрочем, такими же незнакомцами они были и для остальной деревни. Лишь Даниэль, солнечный луч их семьи, объединяла Бланшаров с общиной. Их боялись и уважали, а они не искали у людей утешения в своём горе. Богатый дом кузнецов после смерти Даниэль стал настоящей крепостью, куда не было хода чужакам.

Семья Адель и Инес Венсан в том селении, откуда девушки были родом, действительно считалась самой богобоязненной, а сестры и вправду оказались настоящими красавицами, Франсуа угадал.

Адель недавно сравнялось восемнадцать лет, а Инес — семнадцать, и они очень походили друг на друга. Глаза у обеих под изящно и несколько высокомерно выгнутыми дугами бровей были огромными и темно-синими. Будто чернила в чернильнице у кюре Гийома, подумал Дидье, с любопытством и робостью рассматривая мачеху и золовку, впервые переступивших порог их дома после венчания. Обе были тонкими и стройными. Чёрные волосы обеих были заплетены в длинные косы и уложены венцом. И ещё обе сестры совсем не улыбались, хотя сегодня был день их свадьбы.

Может быть, им не так уж и хотелось становиться хозяйками в доме Бланшаров. А возможно, их задело то, что церемония венчания не сопровождалась праздничным весельем всего села, потому что в доме, под кровлю которого они только что вошли, едва закончился траур.

Всего этого тринадцатилетний Дидье не умел тогда толком осознать, но смутно ощущал висевшее в воздухе напряжение. Он смирно стоял в стороне и ждал, когда его подзовут. Хотя в церковь на свадебную церемонию его не взяли, сочтя это излишним, но по случаю свадьбы заставили обуть башмаки, надеть новую рубаху и штаны и пригладить вихры. Он чувствовал себя очень неуютно, то ли из-за этих дурацких скрипучих башмаков, то ли ещё из-за чего. В горле у него опять застрял горький острый комок, который он всё никак не мог проглотить, как ни пытался.

— Дидье, — негромко и властно окликнул его отец, и он, подняв голову, вышел из своего угла, пытаясь улыбнуться.

Но улыбка его тут же угасла.

Глаза отца были суровыми и непроницаемыми, а голос — резким, как лезвие ножа:

— Теперь ты обязан чтить мою венчанную супругу Адель и венчанную супругу своего брата Инес так же свято, как чтил собственную мать.

— Я любил маму! — с горячей обидой выпалил Дидье, прежде чем успел сообразить, что именно говорит. Мозолистая отцовская рука молниеносно отшвырнула его обратно в угол. В ушах у него зазвенело, и он еле удержался на ногах, ударившись о стену и больно прикусив себе при этом язык.

«Слишком длинный», — сокрушённо подумал Дидье. Не зря его всегда бранил за это кюре Гийом. Во рту у него стало солоно.

Отец, брат и Адель с Инес продолжали пристально смотреть на него — Дидье пробила невольная дрожь под этими взглядами.

— Прошу прощения, Адель, — тяжело проронил отец, поворачиваясь наконец к молодой супруге. — Мальчишка за этот год отбился от рук.

Тёмно-синие глаза Адель сперва спокойно взглянули в сумрачное лицо мужа, а потом вновь обратились на пасынка.

— Обязанность родителей — воспитать детей в страхе Божием. — Голос её был чистым и холодным, как свежевыпавший снег. — И я принимаю на себя эту обязанность, мой господин.

Отец только кивнул и, помедлив, распорядился:

— Принеси сюда свою сестру, Дидье. Ей пора вернуться под родной кров.

Дидье тоже кивнул и поспешно улепетнул.

Соседка Женевьева рыдала в три ручья, вручая ему малышку и собирая нехитрый младенческий скарб. Мадлен крепко держалась тёплыми ручонками за шею брата, таращила глаза и надувала губы, тоже намереваясь зареветь. Но Дидье чмокнул малышку в щёку и пару раз весело прокукарекал, подбрасывая её на руках, пока её личико не расплылось в радостной слюнявой улыбке.

Так семья Бланшаров вновь стала полной. Но тепла в их доме не прибавилось.

Даниэль Бланшар верила только в Божью любовь. Адель и Инес Бланшар верили только в Божью кару.

А Пьер и Франсуа Бланшары не обрели способности вновь смеяться или хотя бы улыбаться.

Передав штурвал «Маркизы» отчаянно зевавшему Сэмми, Дидье не пошёл в свою каюту, а растянулся во весь рост прямо на палубе, закинув руки за голову по своей обычной привычке и уставившись на россыпь звёзд в чёрной бездне неба.

Видит Бог, он был тогда благодарен Адель и Инес за то, что они заменили мать осиротевшей сестричке. Если бы в доме не появились женщины, той так и пришлось бы расти у соседей. Хотя, вспомнив сейчас круглолицую глупышку Женевьеву, всегда готовую заплакать или засмеяться, а иногда и то, и другое одновременно, Дидье подумал, не лучше ли было для Мадлен вырасти под сенью её бестолковой любви.

Ибо в доме Бланшаров любви по-прежнему не было.

Инес и Адель заботились о том, чтоб малышка была сыта и одета, но играл с нею в кубарь, мастерил для неё тряпочных кукол и катал на спине, изображая лошадку, только Дидье. И это было для него тогда едва ли не единственной отрадой в жизни.

Хотя женские обязанности по дому наконец-то были сняты с его плеч. У печки, на птичнике и на грядках возились теперь Инес и Адель. Франсуа чуть ли не на другой день после свадьбы начал расчищать место под собственный дом по соседству с отцовским. Так что на Дидье легли теперь обязанности мужские — помогать брату возводить фундамент и стены нового дома. От тяжёлой каждодневной работы Дидье быстрее окреп и развернулся в плечах, хотя поначалу все его мышцы и сухожилия стонали от навалившейся нагрузки. Но он привык молча, без жалоб сносить любые физические неудобства и боль.

Он оставил все свои детские забавы вроде купания в реке или пускания по ручьям корабликов. Вместо этого вечерами он украдкой вылезал из окна своей комнаты по сучьям росшего под домом кряжистого дуба, чтобы навестить лагерь мирного племени ассинибойнов, раскинувшийся в излучине реки вниз по течению. Его тянуло туда неудержимо.

Жизнь в индейском становище была нелёгкой, но здесь его появлению радовались, даже дав ему прозвище Очети Шакоуин, Ночной Ёжик — за торчащие светлые вихры и за то, что приходил он только тогда, когда уже начинало темнеть.

Дидье с охотой влился в эту жизнь, участвуя во всех забавах и тренировках индейских мальчишек наравне с ними, хотя тренировки эти иногда были весьма жестокими и болезненными. Например, вытащить из кострища раскалённый уголёк и погасить его в ладони. Что по сравнению с этим были удары линейки кюре Гийома! После эдакого Дидье неделю ходил с замотанной тряпицей левой рукой — правая была необходима ему для работы, и он не стал ею рисковать — но был горд тем, что не издал ни звука под внимательным прицелом десятка испытующих глаз.

Мужчина в индейском племени по традиции должен был быть всегда готовым к любой боли, к любым испытаниям, если считал себя мужчиной.

Старик-охотник Вичаша Вака учил мальчишек премудростям лесной жизни, а по ночам у костра рассказывал зачарованно слушавшим ребятам страшные и смешные были своего племени, от которых замирало сердце.

Глядя сейчас в бесконечное звёздное небо, раскинувшееся над «Маркизой», Дидье, словно наяву, слышал напевный глуховатый голос Вичаша Вака, подбиравшего слова как можно проще, чтобы белый мальчуган из чужой деревни тоже мог понять его: