Он почувствовал, что леденеет не только тело, но и все внутри. Сердце подкатилось куда-то к горлу и мешало дышать. А по щекам, несмотря на адский холод, скатывались мелкие струйки пота.

Сколько минут так продолжалось, Струев не знал, он потерял ощущение времени и действовал скорей машинально, чем осознанно.

Постепенно с груди спадали удушающие обручи, дышать стало свободней.

Ух! Теперь-то хоть можно объяснить земле, что все-таки у него произошло.

— У меня сорвало фонарь… Иду на посадку… Обеспечьте немедленно.

— Поняли вас, аэродром к приему готов.

От холода у Струева леденели руки и ноги, перехватывало дыхание — хоть прыгай из машины! А до аэродрома еще почти восемьдесят километров. Минуты тянулись мучительно, но приходилось тащиться на самой маленькой скорости, чтобы завихрения воздуха были не так значительны.

Вот наконец аэродром. Онемевшей рукой Струев с трудом выпустил шасси, затем посадочные закрылки. Когда машина, плюхнувшись на бетон, покатилась, он торопливо стянул кожаные перчатки и стал ожесточенно тереть руки.

— Тормози, выкатишься! — подсказали со стартового командного пункта.

«Ах да, еще тормозить…» — Струев так хватанул рычаг, что самолет клюнул на нос — и запахло горелой резиной.

На стоянке его уже дожидались люди, и посыпались обычные в таких случаях, когда все обошлось благополучно, шуточки:

— Без фонаря обзор, наверно, лучше?

— И не жарко, а мы тут паримся.

День действительно был теплый, но Струев не ощущал этого. Выскочив из кабины, откуда, как из холодильника, клубился еще морозный пар, он припустился бегом вокруг самолета. Странно было видеть его, такого неуклюжего, в высотном скафандре и в кожаной куртке, в круглом, как белый шар, гермошлеме, прыгающим, приседающим на корточки, размахивающим руками. Наконец он остановился, и его окружили. Расталкивая всех, к Струеву протиснулся Игнатьич.

— Как, сработал ВКК? — деловито осведомился старый кислородчик.

— Сработал.

— Выходит, пригодился костюмчик-то высотный?

— Еще как пригодился! Этот удав, можно сказать, жизнь мне спас.

— То-то! — самодовольно протянул Игнатьич. — А вы все недовольны. Дескать, обуза…

29

И снова пришла весна. В этот год она была ранняя, шумная, и, хотя снегу накопилось немного, он двинулся как-то разом, забурлил талой водой по оврагам, наполнил воздух бодрящей свежестью.

— Садись, подброшу до дому, — предложил Суматохин, распахивая дверцу своей «Волги».

— Спасибо, но я лучше пешочком. Давно не ходил…

— Смотри, дело хозяйское…

Аргунов шел знакомой дорогой — через городской парк, — и на душе у него было радостно. Радостно оттого, что прожит еще один рабочий день, и прожит он честно, что ничего, слава богу, в этот день не случилось плохого, а, наоборот, хорошее. И хорошее это было в том, что с самого утра позвонил Володя Денисюк.

— Андрей Николаевич, я слышал, Волчок из больницы вернулся?!

— Уже дома.

— И как у него со здоровьем?

— Вроде бы ничего.

— Уговорите его к нам на работу. У нас в аэропорту хорошие ребята подобрались.

— Спасибо, Володя. Обязательно переговорю с ним. А ты молодец, старых друзей не забываешь.

«Зайду на минуту домой — и к Валерке, — решил Андрей. — Только пойдет ли он в аэропорт? Опять ведь самолеты…»

Под ногами хлюпало, ботинки скоро намокли, и знобящая сырость подползла к ногам, но даже это не могло разрушить хорошего настроения. «Приду домой, и меня встретит Виталька. Улыбнется своим беззубым ртом, распустит пузыри… А какая забавная родинка у него на шее! Точь-в-точь, как у Ларисы…»

Огорчало Андрея только то, что в последнее время к ним в дом зачастила мать Ларисы — Надежда Павловна. Сменив гнев на милость, она так рьяно стала опекать дочь и внука, а заодно и зятя, что Аргунов забеспокоился. Каждый раз, приходя с работы, он заставал в доме какие-нибудь перемены. Сначала исчезло пианино.

— Мы его продали! — гордо заявила Надежда Павловна. — Зачем в квартире пианино, если на нем никто не играет?

Через неделю вместо пианино появился цветной телевизор.

— Лорочка и так нигде не бывает. Пусть посмотрит на красивую жизнь хоть по телевизору…

Правда, чаще не Лариса, а сама Надежда Павловна смотрела на эту «красивую жизнь». Досматривалась до того, что боялась поздно возвращаться домой и оставалась на ночь. Тогда Ольге приходилось спать на раскладушке.

Дочь не жаловалась, но Андрей видел, как с каждым днем она становилась все замкнутей и отчужденней. Записалась во Дворце культуры в кружок английского языка и теперь целыми вечерами пропадала там. Наверное, не потому, что так уж нравился ей английский язык. Андрей не раз пробовал поговорить с ней по душам, но она уходила от откровенных разговоров.

— Да ладно, пап, у тебя своих забот хватает…

И все-таки однажды Ольга не выдержала. Это было в тот вечер, когда Андрей очень поздно возвратился домой. После срыва фонаря на самолете Струева снова заседала комиссия. И хоть обнаружилось, что дефект был чисто производственный, обоюдным претензиям цеха-поставщика и ЛИС не будет, казалось, конца: факт был достаточно серьезным.

В доме уже все спали. Раздевшись, Андрей осторожно подошел к детской кроватке, чтоб полюбоваться на сына.

Спит малыш, разметав пухлые ручонки. Зайчик, точно часовой, чутко сторожит его сладкий, крепкий сон. Медвежонок лежит рядом, согревая бок мальчика своим плюшевым бочком. Кривляка мартышка ухмыляется в полутьме.

Наглядевшись на Витальку, Андрей на цыпочках ушел на кухню, полазал по кастрюлям, обнаружил холодную гречневую кашу.

В дверях показалась заспанная Лариса:

— Что так поздно?

— Комиссия работала.

— Какая комиссия?

— У Струева фонарь сорвало.

— Фонарь? — Она не совсем ясно представляла, что это такое, но поняла: раз уж работала комиссия, то, наверное, произошло что-то серьезное. Лариса пытливо посмотрела на Андрея: — Точно у Струева? Не у тебя?

— Нет, не у меня. Разве я тебе когда-нибудь врал?

Она порывисто обняла мужа, заплакала:

— Андрюша, береги себя. Что мы будем с Виталькой делать, если…

— Никаких если! А насчет того, чтоб беречь себя… На меня и так некоторые косятся, что я летаю слишком осторожно.

— Ну и пусть косятся, а ты не обращай внимания.

В спальне заплакал сын. Они оба разом кинулись к нему. Андрей подхватил сына на руки:

— А почему Виталька плачет? Ну ясно, опять мокренький. А кому нравится лежать в мокром? Одним лягушкам разве?!

Андрей приговаривал, сменяя на сыне ползунки, а Лариса счастливо и грустно улыбалась, глядя на них.

Он ходил, прижимая к себе успокоившегося сына, и все говорил, говорил:

— Смотри, Виталька, запоминай: вот твоя кроватка, вот телевизор, подрастешь — хоккей вместе смотреть будем.

Малыш внимательно, будто понимая, вслушивался в слова, пока наконец Лариса не вмешалась:

— Ну хватит, Андрюша, а то сон у него развеешь…

Андрей уже хотел лечь в постель, как услышал за стеной всхлипы. Он вошел в комнату дочери:

— Олюшка, ты чего?

Ольга только всхлипывала и ничего не говорила, пряча лицо в подушку.

— А ну выкладывай, кто тебя обидел?

— Никто…

— А чего ты тогда плачешь?

— Эх, папка, папка, — прошептала Ольга, размазывая по щекам слезы, — ничего-то ты не видишь… Ходишь как слепой… А она уже мамины книги распродает: дескать, зря место занимают…

— Кто? — спросил Андрей, хотя и без этого знал кто…

Крепко он поговорил тогда с Надеждой Павловной. Она обиделась и больше недели не приходила. А вчера заявилась снова.

— Шикарные ползунки внуку купила, — как ни в чем не бывало сказала она и заворковала над малышом: — Негоже нам в простых ползунках ходить. Мы ведь не кто-нибудь, а сын летчика-испытателя…

«Капроновые ползунки, — думал Андрей. — Что-то она сегодня еще придумает?»

Открылась дверь — на пороге стоял тесть.