— Кто?

— Да эта… Колесова.

— Капризничает. Да вы не беспокойтесь, Семен Иванович, завтра одумается, прибежит, будет опять к нам проситься. Так всегда при новом руководстве: свой гонор хотят показать. Главное тут — проявить принципиальность. После сами одумаются. Суматохин ведь взял назад заявление? Взял. А будете каждому потворствовать — они вам на голову сядут.

— Это верно, — вздохнул Востриков и умоляюще глянул на Струева: — Но ты уж впредь не превышай свои полномочия, а то нестыковочка какая-то… Прежде чем что-то сделать, посоветуйся. Вместе решим…

— Нет уж, Семен Иванович, увольте…

Струев посмотрел в беспокойно бегающие за стеклами очков глаза Вострикова и решил пойти ва-банк.

— Кому мне сдать свой портфель?

Востриков передернулся.

— Э-э! Совсем того? — Он покрутил пальцем у своего виска. — Ох, не твой я отец, я бы тебе такую баньку задал за такие слова! Не ошибается тот, кто ничего не делает, понял?

— Я вас понял, но если я не оправдываю вашего доверия…

Востриков нетерпеливо повел плечами:

— Да ладно тебе…

— Нет, раз задели за живое, так выслушайте до конца. Мне этот портфель — тьфу! Я летчик! Понятно? А какой — судите сами. Вы вспомните, хоть раз в жизни я поломал самолет?

— А ты не хвастайся! — неожиданно вскипел Востриков. — Просто тебе везет. У тебя никогда еще не случалось в воздухе критических моментов! Еще неизвестно…

— Неизвестно! — перебил его Струев. — Разные ЧП случаются с теми, кто не умеет летать!

— Ну, Лев Сергеевич, это ты загнул. Что ж, по-твоему, Аргунов не умеет летать? Или Русаков?

Струев смутился, но тут же снова заговорил:

— А вы вспомните, я когда-нибудь летать отказывался? Смотрел на погоду? Капризничал?

— Хватит! — В голосе начальника летно-испытательной станции послышался металл. — Разве я тебя в чем упрекаю? Потому и взял к себе в заместители. А ты петушишься… Эх, молодо-зелено. Ну ладно, спустим на тормозах. Я тебе ничего не говорил, и ты мне тоже. Иди домой, отдохни…

— Слушаюсь! — по-военному прихлопнул каблуками Струев.

26

— Ты уже слышал? — вопросом вместо приветствия встретил Аргунова директор завода Копытин.

— Что?

— Русаков погиб.

— Не может быть! — прошептал Андрей, сжимая кулаки и чувствуя, как тяжелеет голова и тело наливается свинцом, как при перегрузке на пилотаже. — Не может быть!

Он вспомнил, как дней десять назад рано утром раздался длинный телефонный звонок.

— Алло, это квартира Аргуновых? Андрей, ты? Что у тебя там случилось? Почему молчал?

Андрей сразу узнал голос Русакова, звонившего из центра. Ответил сдержанно:

— Хвалиться нечем. Ты уже в курсе?

— Немного.

— Ну так слушай… Валера упал… Постой не горячись. Живой! — поспешил успокоить друга Андрей. — Тут другое… А, да это не телефонный разговор! Как-нибудь при встрече…

— Понял. Через недельку заскочу к тебе. Сейчас работы по горло.

«Через недельку…» Тогда он, помнится, подумал, что теперь уж так скоро, как в прошлый раз, он не отпустит Валерку Русакова домой, познакомит с Ларисой, похвастается сыном. Посидят вечерок, поговорят, повспоминают.

Столько накопилось в душе — все излить надо как на духу перед другом! И они припомнят первого инструктора, о котором Валерка, в ту курсантскую пору увлекающийся сочинительством стихов, написал: «И небо с багряной зарею инструктор, как знамя, вручил!», вспомнят первый самостоятельный вылет на легком, изящном самолете Як-18, который целому поколению летчиков проложил путь в небо. И уж, конечно, поговорят о сегодняшнем, о Волчке, о Струеве.

О себе Андрей скажет безжалостно, как открываются только перед другом. О том, что он, Андрей, совершил непростительную ошибку, из-за чего и поплатился Волчок…

«Поговорили… Повспоминали…»

— Крепись, Андрей Николаевич, — проговорил Копытин, — я знаю, Русаков был тебе другом. Что поделать? Такая у вас работа…

— Как это случилось? — тихо спросил Андрей.

— На полигоне при стрельбе эрэсами заглох двигатель. Надо было катапультироваться, а он решил спасти машину. Пошел на посадку, ну и…

— Когда?

— Вчера.

Андрей прошел в летный зал, опустился на диван. Он сидел, опершись о низкий столик, и сжимал руками голову.

Как больно терять друзей! Ни одна клеточка разума не верит в это, не хочет принять страшную весть.

Нет Валерки…

Руки нащупали в кармане смятую пачку сигарет. Андрей закурил, жадно втягивая в себя табачный дым, закашлялся.

— Русачок ты мой, — прошептал он.

Кто-то приоткрыл дверь, но, увидев одиноко сидящего Аргунова, тотчас же поспешно прикрыл ее. В коридоре раздавались шаги и приглушенный говор — это собирались работники летно-испытательной станции. Они наверняка уже знали о трагическом случае, но никто из них не смел нарушить одиночества Аргунова, все знали, что Русаков был для него больше, чем друг…

…Поезд еще не успел остановиться, как они спрыгнули на платформу тихого безлюдного полустанка и отправились в деревню.

Домик, где жили родители Валерия Русакова, находился у самой речки, на высоком крутом берегу. Он утопал в зелени, издали была видна лишь коричневая крыша и часть белой стены.

К подходившим к домику друзьям откуда-то из-под ворот черным комочком выкатилась лохматая собачонка и кинулась Валерке под ноги.

Он подхватил ее на руки:

— Дамка, Дамка, узнала!

Навстречу, причитая и охая на ходу, семенила старушка в цветастом фартуке.

— Это моя бабушка, — шепнул Андрею Валерка и отпустил собачонку, которая начала носиться по двору, переполошив всех кур.

Из окна выглянула худенькая моложавая женщина, как две капли воды похожая на Валерку, и вскрикнула:

— Сынок!

Юркнула обратно и выбежала на крыльцо, бросилась к сыну. Обняла, заплакала:

— Приехал, слава богу, приехал! — Спохватилась, заметив стоящего в стороне и неловко переминающегося с ноги на ногу Андрея: — А это кто? Твой друг? Вот и хорошо, вот и хорошо. Проходите в хату.

Друзья с дороги умылись, привели себя в порядок, и вскоре их позвали к столу.

У Андрея даже голова закружилась — так аппетитно пахло борщом. Аромат исходил из черного чугуна, стоявшего на краю стола. Домашний борщ!..

Никогда ничего вкуснее не ел Андрей в своей жизни: в детдоме хоть и неплохо кормили, но он не наедался, в спецшколе тоже ходил вечно голодный. Другим хоть посылки из дому перепадали с домашними гостинцами, а он даже писем ни от кого не получал.

С тоской примечал Андрей, как обнажалось дно чашки, жаль, хороший был борщ, но добавки, конечно, он ни за что не попросит.

Он наклонил набок чашку, чтобы аккуратно собрать ложкой последние остатки, но бабушка поспешила с добавкой:

— Давай, милок, еще подолью.

— Не надо, — неуверенно произнес Андрей и с удовольствием увидел, что его слова остались без внимания: чашка вновь наполнилась наваристым борщом.

Потом ели мамалыгу, щедро сдобренную свиным салом, а мать и бабушка даже не притронулись к еде, с нежностью наблюдали, как ловко уплетали кукурузную кашу их Валера и его товарищ. Ишь молодцы какие! Раньше у Валерки в чашке всегда оставалось, а сейчас и добавку подчистил. Видать, в дороге проголодались, а может, в военной школе кормят неважно.

— Как вас там кормят? В чашке остается? — полюбопытствовала бабушка.

— Ага, остается, но мы и остатки доедаем, — облизывая ложку, беззаботно ответил Валерка.

— Ой ли! — не поверила бабушка. — Ты же никогда не ел толком. Вот Андрюша, видать, хорошо кушает и в школе вашей, и дома. Потому и справный такой.

— У него дома нет, — объяснил Валерка.

— Как нету? — испуганно в один голос спросили мать и бабушка.

— У него родители при бомбежке погибли.

Мать подошла к Андрею, положила ему на голову руку:

— И нашего папку немцы убили. А ты живи у нас. Приезжайте всегда с Валериком, места хватит.